Первую раздачу мальчик пропустил, не успел — те, кто оказались ближе, расхватали еду, и он остался ни с чем. На второй день, решил: «Я должен жить! Я должен отомстить тому, кто убил моих родителей! Я должен есть, чтобы отомстить! Я должен выжить, во что бы то ни стало!»
И мальчик забыл свое имя. Он превратился в одного из зверьков, тварей, как их называли рабовладельцы. Мальчик был готов убивать — ради еды, ради воды, ради возможности выжить.
Он не задумывался, что с ним будет дальше — что будет, то и будет. Главное — кусок лепешки, разваренный патат, сухое место под люком, в который опускают еду и воду. И мальчик дрался. Жестоко, так, как дерутся звери — с визгом, с яростью, пуская пену, как безумный, как одержимый воин.
После первых же стычек остальные дети убедились, что с ним лучше не связываться — пусть возьмет то, что ему нужно, тем более, что Щенок много не брал, только то, что ему было необходимо. Если бы он зарвался, набирал себе полные руки еды и потом чавкал в одиночестве — его бы давно попытались убить. Но то ли мальчик был очень умен, то ли инстинкт самосохранения его не подводил, но он брал по минимуму — одну лепешку, пару пататов, не более того.
Удар бичом Щенок получил после того, как яростно рыкнул на надсмотрщика, оттолкнувшего в сторону, когда мальчик в очередной раз потянулся к корзине с едой — рык вышел неосознанно, как если бы кто‑то попытался отнять еду у сторожевой собаки, углубившейся в процесс пожирания своей порции.
Бичом — это было очень больно, обидно, но…Щенок сдержал себя. Он должен выжить! Должен отомстить! Должен! Он рост! «Не забывай — ты — рост!», сказала мама. И мальчик не забывал.
Что губит людей, попавших в беду, когда весь мир ополчается против них? Болезни, голод, раны — это само собой. Но еще — отчаяние. Чувство того, что все потеряно, все пропало, и больше ничего не будет.
Что можно противопоставить отчаянию? Идею. Какую‑то идею — уцепиться за нее, вбить себе в голову, заставить себя поверить.
Во что верил Щенок? В то, что когда‑нибудь он найдет подонка, убившего его мать, убившего отца, и вырежет ему глаза. А потом отрежет уши. Пальцы. Будет медленно резать на части, не позволяя умереть до тех пор, пока не превратит в кусок мяса, пригодный лишь для жаркого.
Он видел эту картину, он жил ей, ложился спать и просыпался с картиной расправы над этим человеком.
Мальчик хорошо запомнил его лицо — темное, узкое, хищное. Воин двигался как танцор — высокий, плечистый, но быстрый, как молния. Конический шлем не закрывал лица — стальная полоска спускалась по носу, открывая темные глаза, которые смотрели весело, с вызовом, бесстрашно. Да и чего ему бояться, или вернее — кого? Женщину с плотницким топором в руках? Маму, защищающую своего сына, застывшего от страха на месте, будто его приковали стальными цепями?
Больше всего мальчик ненавидел самого себя. Если бы он тогда вовремя убежал, возможно, мама осталась бы жива. Но мальчик не мог бежать. Ноги отказались нести его худое трусливое тело. И какая разница, что бы потом случилось с мамой — главное, она была бы жива. И была бы надежда ее увидеть, освободить.
Теперь — лишь месть.
Он не рассуждал, — откуда взялся этот воин, кто его сюда привез и зачем. Мальчик видел лишь лицо матери, золотистые волосы и открытые голубые глаза, которые смотрели в небо, удивленно, будто не понимая, как это случилось.
Фактически — от страшного нервного потрясения, ударов по черепу, из‑за которых постоянно болела голова — мальчик сошел с ума. Он забыл всю прошлую жизнь, не узнавал тех, кто жил с ним в одной деревне, забыл свое имя. Вся его жизнь, все его воспоминания ограничились боем у родительского дома, и этим трюмом, адом для невинных существ, никак не заслуживших такую судьбу.
Щенок на самом деле превратился в полузверя, направившего все свои инстинкты на одну задачу — выжить, во что бы то ни стало.
Защитная реакция организма? Да. Ни слез, ни стенаний, лишь готовность рвать, кусать, бить, грызть — любого, кто покусится на его жизнь.
Любого? Нет, не любого. Надсмотрщик, ловцы, вооруженные, опасные — их трогать нельзя. Урезанный до инстинктов мозг знал это великолепно!
Каждая раздача еды в загоне для мальчиков была развлечением, зрелищем, развеивающим скуку дальнего путешествия. Работорговцы заранее готовились, делали ставки, и когда рабы — уборщики спускали корзины, с жадностью смотрели на то, как доведенные до отчаяния маленькие человечки рвут друг друга, пытаясь отложить неизбежную смерть как можно дальше в будущее.
То, что смерть витает рядом, было ясно с самого начала — каждый день за борт отправлялись несколько трупов, туда, где в воде мелькали плавники зубастых существ, следующих за кораблем работорговцев так, будто это была огромная передвижная кормушка.
Щенка заметили сразу. После того, как он, впав в боевое безумие, разбросал нескольких своих товарищей по несчастью и вцепился одному из них зубами прямо в горло, его и прозвали Щенком. Можно сказать, это было повышение — из «овец», в «щенки». Ведь на самом деле «щенками» называли новобранцев Корпуса Имперских Псов, элитного подразделения имперской гвардии, подчиняющегося непосредственно Императору.
Все гвардейцы Корпуса были воспитаны из «щенков», маленьких рабов. Этим рабам вытравляли все воспоминания о том, что они принадлежали к другим народам, или народностям, вытравляли воспоминания о семье, обо всем, что составляло их жизнь до того, как дети попадали в Корпус. После нескольких лет обучения из Школы Псов выходили безжалостные, тренированные убийцы, преданные Императору до последней капли крови, готовые вспороть себе живот и развешать кишки по ветвям деревьев, если Император пожелает увидеть, как они это сделают.
Чем достигалась такая верность? Каким способами, методами? Это был секрет. Но то, что вернее Псов не было никого на свете — знал каждый человек в Империи, от самого низшего из низших нищего на Привратной площади, до Главного Казначея, финансового «императора» Занусса, через которого шли все денежные потоки огромной Империи.
Мальчишка, который способен отвоевать себе место у кормушки не мог не вызвать уважительного отношения, как вызывает уважение бойцовая собака, успешно грызущая своих соперников. Грубые, жестокие люди, живущие насилием и убийствами, ловцы ценили тех, кто выказывал такие же, как у них, способности. Это не означало, что они вдруг полюбили Щенка — совсем нет, он был и остался животным, предназначенным для продажи, однако животным, поднявшимся на другую ступеньку социальной лестницы, если такое понятие можно применить к рабам. Кроме того — цена на него возросла. Хороший боец стоит дорого.
