В порыве захватившей его радости он поддернул цепь повыше, уперся ногами в стену и дернул изо всех сил.
Но крюк не выскочил. Упорное сопротивление железки говорило о том, что она совсем новая и наверняка держится не только в кладке этой стены, но и прикреплена для страховки с другой стороны стены, в соседнем помещении.
Киммериец снова опустился на пол. Он кашлял, любое движение причиняло ему боль. Втайне он проклинал теперь тех самых богов, которым только что возносил хвалу.
Он не видел здесь никакой возможности для бегства. Глубочайшее отчаяние овладело им, когда он начал думать о своей судьбе и о судьбе своих друзей. Евлалия и барон Стефани, правда, ушли прошлой ночью от принца Ивора и его людей. Но принц намекнул на то, что узнал их. Сумеют ли они вовремя уйти достаточно далеко от этого города, чтобы предупредить наемников о предстоящем уничтожении?
Но станут ли они вообще хотя бы пытаться? Мысли Конана терялись в мрачных, запутанных коридорах. Тантизиум стоял на пороге новой гражданской войны. Возможно, Стефани решит, что свыше четырех тысяч вечно голодных и все более и более алчных искателей приключений представляют собой угрозу, от которой лучше бы избавиться. Насколько Конан знал кофитов, все они были хитрыми и склонными к предательству.
Думал Конан и о Друзандре, о ее прекрасных подругах по оружию, о своих старых товарищах, знакомых еще по воровским временам. И о Гун-дольфе. Хотя их прощание после бала было несколько… сумбурным и они с тех пор не виделись, все же Конан думал, что старый вояка остался ему другом. При мысли о том, что все они будут уничтожены кровавым колдовством Агохофа, Конан впадал в необузданную ярость и бешено дергал цепь своими потными руками. В действительности все это беспокоило его куда больше, чем пытки, которые посулил ему принц Ивор наутро.
Утро… Он тщетно попытался еще раз разглядеть что-нибудь в этой кромешной тьме. Сумеет ли он понять, что наступило утро? Как он узнает, что пришло время, когда надежды выбраться отсюда уже не будет и он окажется заживо похороненным? Напряженно вслушивался он в каждый звук, доносившийся со стороны часового, оставленного перед дверью подземной камеры; в каждый плеск капли, падавшей с потолка.
Нет, это было не все. Ему вдруг показалось, будто его глаза различают тонкую, слабую вертикальную полоску света там, где должна была находиться дверь. Что это – свет факела пробивается из коридора? Не попытаться ли ему отвлечь стражника воплем? Каким-то образом завлечь этого солдата поближе к себе, чтобы можно было схватить его руками, задушить, его мечом попытаться разрубить цепи? Идиотский план.
Что это было? Внезапно все чувства Конана застыли. Да, оттуда ДОНЕССЯ ШУМ; правда, очень тихий, прерывистый, трудно определимый. Но он донесся с совершенно иной стороны, оттуда, где подземелье терялось во мраке и уходило еще глубже. И теперь этот звук медленно приближался.
Конан вслушивался изо всех сил. Теперь он различал уже медленные шаркающие шаги. При каждом втором шаге доносилось очень тихое позвякиванье, как будто идущий тащил что-то за собой. Конан раскрыл рот, чтобы не сопеть носом. Он стоял совершенно тихо и крепко держал цепи, чтобы они не звякнули. А шаги все приближались и приближались.
И вот – от идущего оставалось расстояние не больше ширины ладони – до него донеслись слова, произнесенные слабым сухим голосом. Конану казалось, что слышит даже не голос, а какое-то шелестение. Такой звук могла бы издавать крыса, шуршащая старым пергаментом. И все же смысл этих слов был ясен.
– Бессмысленно прятаться, чужак. Я вижу тебя в свете, который падает из-за двери.
Конан не ответил. Сердце билось у него под горлом. Его сознание лихорадочно пыталось нарисовать образ этого странного существа.
– Прости меня, чужак, – продолжал незнакомец, – я бы не хотел вызывать в тебе ужас. Эта смертная оболочка увяла; но тем не менее я могу видеть в слабом скудном свете. Мой голос истлел, потому что я редко им пользуюсь. Тысячелетия и эпохи миновали с тех пор, как у меня были гости.
Противное шуршание приблизилось еще больше. Голос раздавался на такой высоте, что мог бы принадлежать, судя по росту, согнутому старику. Тем не менее холодная дрожь страха перед сверхъестественным пробежала у Конана по спине. И голос у него дрожал, когда он ответил незнакомцу:
– Гуль! Злой дух! Ночной кошмар! Кем бы ты ни был – прочь от меня! Предупреждаю! Эти руки не раз уже побарывали гнусных порождений преисподней и вбивали им в глотку все их издевательства над смертными людьми!
Когда древний-предревний голос донесся снова, он звучал уже громче. В нем, казалось, слышалась теперь обида:
– Не оскорбляй меня, чужак, и не грози мне силой. Я всего лишь человек, как и ты, пленник этих отвратительных катакомб.- Конан слышал шаркающий звук, когда слабые ноги прошлепали по камням. – Я не хочу делать тебе дурного. Я хотел всего лишь еще раз поговорить с таким же, как я, с товарищем по несчастью, – после долгих, долгих, долгих лет одиночества. Конан все еще держался недоверчиво:
– Я знаю, ты лжешь, злой дух. Как может человек жить так долго? Эти подземелья были заперты на замок много лет. А что ты ел и пил?
– О, это правда, да, это правда. – Призрачный голос слегка дрожал, как будто от стыда. – Возможно, теперь я и не настоящий человек, отлученный от общества людей, которые живут, ходят, едят, бегают там, наверху, в верхнем мире, да. Действительно, правда, воистину настал один час, много-много-много лет назад, когда стражники не пришли больше ко мне по коридорам, по переходам сюда, и тогда у меня уже было чувство, что мне придется провести всю, всю жизнь здесь, в глубочайших подземельях, в клетках, в камерах, заточенным.
Да, стихло бряцанье, звяканье, звон цепей, ибо они распались, смолкли вопли, крики, стоны пытаемых, стихли все другие звуки, к которым я привык, которые были мне так знакомы, как знакомы тебе там, наверху, голоса птиц, шутки людей, песни, грохот колес и копыт на улицах, в городе, в верхнем мире. Пропали и миски с рыбной баландой, а ведь это была единственная моя еда. И тогда мне стало ясно, что подвалы оставлены людьми. И я тоже оставлен вместе с этими подвалами.
Но, по счастью, вскоре после этого распалось самое слабое звено моей цепи, которую я влачил столь долгие годы столь терпеливо, – и я стал свободен!
При этом слове старый человек захихикал, но вскоре опять смолк. И только потом пояснил, как бы извиняясь:
– Не в самом деле свободен, как ты понимаешь, не от подвала свободен. Ибо здесь были выстроены стены и барьеры, преграды и препоны, а мне было их не устранить, с моими-то слабыми силами. И все же я был свободен бродить по этим глухим коридорам и переходам и жить, жить. О, я не хочу делать тебе упреков, если ты считаешь мой' способ выжить чем-то противным человеческой природе. И чем я тут питался, спрошу я тебя? Были только эти маленькие ползучие твари, которые шныряли среди костей моих давно умерших сотоварищей, голодные крысы, которые жрали этих бедных маленьких ползучих тварей, а еще летучие мыши, спящие на сводах камер. Я бы все равно их не поймал. Эти и тысячи других отвратительных вещей меня питали и кормили и сохранили мне жизнь до сего дня. Это питание, конечно же, не было здоровым, насколько я могу установить, но все лучше, чем падаль, скажу я тебе… И вода! – Голос снова встрепенулся. – Воды уж было у меня хоть залейся. В самом глубоком подземелье находится самый древний, наидревнейший из колодцев этого замка. Сейчас он немного затхлый, но все же прожить можно. Населенный странными безглазыми рыбами. Они метались между пальцев. Когда мои слабые руки схватили одну из этих рыб, – тут голос мечтательно затуманился, – так вот, уважаемый, то был настоящий деликатес!
