— Кошку? — Клесх поднял брови.
— Кошку, кошку. — Глава с горечью усмехнулся. — За Донатосом дурочка хвостом ходит. Скоро Цитадель в ярмарочный балаган превратится, а мы как скоморохи кривляться тут станем, авось Ходящие от смеха и перемрут, на нас глядючи. Всего шесть послушников, Клесх, в этом годе у нас. Ратоборцев — ни одного.
— И трое пропавших Осененных… — задумчиво произнес Клесх. — Это те, про которых мы знаем. А сколько тех, о ком нам неведомо, а?
Нэд окаменел и задохнулся.
— Немало, поди, — твердо закончил Клесх. — А мы только заквохтали.
* * *
Лесана вошла в кузню. В лицо пыхнуло жаром. Коваль, одетый в кожаные штаны, валяные сапоги и кожаный фартук, мерно опускал молот на раскаленный прут, что лежал на наковальне.
На лавке у входа сидел дюжий широкоплечий бородатый мужик лет сорока, одетый в добротную рубаху и справные порты из льняной пестряди. Судя по всему, тот самый обозник, ждущий, видимо, когда кузнец освободится и подкует, наконец, лошадь, что нетерпеливо фыркала у входа.
Сыпались искры, стоял звон. Однако при появлении обережницы работа встала.
— Нужда тебя привела, вой? — уважительно поклонился кузнец. — Меч поправить или наконечников для стрел отсыпать?
— Купца я ищу, которого до Свиркова проводить надобно.
Торговец поднялся с лавки и с достоинством поправил плетеную опояску. Лесана с любопытством посмотрела на мужика. Загорелое дочерна лицо с выгоревшими бровями и ресницами. Одежа добротная, ладно сидящая, но без вычуры. Сапоги разношены, стоптаны, но крепки, всяк опытный знает: новьё — оно тело трет, покуда не усядется.
— Ты старший? — девушка кивнула обознику. — Как величать тебя?
— Я — старший, — мужик вперил в нее острый пронзительный взгляд. — Дружей кличут.
— Лесана. Обоз твой поведу.
Девушка назвалась и пытливо посмотрела на торгового: промелькнет ли на лице досада, что ратоборец — девка? Иль проглотит? Не проглотил. Губы неодобрительно поджались. Недоволен. Но слова поперек не говорит.
— Сколько телег в обозе?
— Дюжина.
Обережница помянула Встрешника. Экая змеища! Чуть не на полверсты растянется по дороге. Трудно с таким. Чуть сумерки забрезжат — сразу надо на ночлег вставать, а то не убережешь. Да и круг большой чертить придется. А народу, поди, на каждой телеге по двое, а то и по трое едет. Тьфу. Нэд, видать, решил, что после домашних щей с Лесаны можно три шкуры драть.
— Завтра с рассветом выходим, — тем временем сказала девушка купцу. — Половину серебряной куны за охрану ныне в казну Цитадели отдашь, остаток — мне в руки, когда до места доведу. Меня слушаться, как отца родного. Слово кто поперек скажет, пусть потом не ропщет. Все в обозе здоровы? Ни ран, ни крови ни у кого нет?
Лесана говорила ровно и спокойно, Дружа хмурился и недовольно дергал опоясок:
— Нет.
Девка-вой в ответ кивнула:
— Завтра поутру, до восхода солнца, встречаемся у конюшен. Чуть рассветет — тронемся. Мира.
— Мира и тебе, — пробурчал купец, глядя в спину уходящей. А потом повернулся к кузнецу: — Девка? Обоз поведет? Видать, Встрешник нам дорогу перешел!
Кузнец прервался, перестал тяжко ударять молотом по сплющенной раскаленной полосе, подхватил ее щипцами и окунул в бадью с водой, а потом сквозь шипение, бульканье и пар сказал Друже:
— Радуйся, что она вас поведет. Хранителей благодари. Говорят, сильней в Крепости обережника нет. Она, ежели что случится, и лечить может, — коваль насмешливо сощурил глаза. — А то, что молода… так это изъян поправимый. Со временем пройдет.
Обозник усмехнулся, но все-таки не поверил сказанному, мол, брешешь!
— Собаки брешут, а я говорю, — спокойно сказал кузнец, утирая с закопченного лица пот. — У любого спроси, тебе ответят, кто Дарена по ратному двору в пыли катал.
Купец вспомнил дюжего креффа ратоборцев, коего не единожды видел, когда бывал в Цитадели. Могучий мужик. Такой одной рукой пришибет. И девка супротив этакой глыбы вышла? И ринуть смогла? Мужик растерянно перевел взгляд на подмастерья. Парень широко улыбнулся и кивнул, подтверждая сказанное страшим.
— Чудны дела ваши, Хранители пресветлые, — протянул Дружа. — Девка сильнее мужика. Глядишь, и впрямь как по маслу до Свиркова долетим.
* * *
В этой избе была на редкость скрипучая дверь. В доме росли четверо ребятишек мал-мала меньше, и дверные петли нарочно не смазывали, чтобы слышать, когда непоседливые пытаются ускользнуть в сени.
Майрико уставала от детей. Она привыкла к тишине. Потому лепет, визг и хныканье больно били по душе, тревожили, мешали отдохнуть. Да еще и старший мальчонок, от силы пяти весен от роду, прилип к обережнице и всюду ходил за ней, засыпая вопросами. Креффу нравилась его любознательность, но к вечеру ребенок утомил ее паче чаяния.
Хорошо еще мать сообразила и забрала-таки чадо. Майрико винила себя за черствость, но понимала — малыши могут забавлять ее не больше пары оборотов. Потом их всех хотелось выдрать и расставить по углам. От этого становилось стыдно. Ведь целительница понимала, откуда в ней это. То брала душу досада. Досада, что никогда ей не познать простых бабских хлопот Не родить детей, не выйти замуж.
Хотелось ли? Если б было можно! Если бы мог позвать тот, кто каленой стрелой застрял в сердце… сидела бы у печи, ткала бы холсты, обстирывала, готовила, рожала детей. Его детей. И была бы счастлива. Но счастье обошло ее стороной. Оттого и глодала сердце досада. Досада на себя саму, на свою долю, на тех, к кому Благии были не так жестоки.
Вечером, когда ребятишки сладко сопели на полатях, молодая хозяйка хлопотала у стола, собирая обережнице вечернюю трапезу: молоко, хлеб.
Майрико провела в этой веси несколько дней — делала снадобья для ребятишек. В этом году в Млещицы пришла детская ржа. Хворь, убивавшая молодших детей и безобразившая тех, кто постарше. Оттого и отрядил Нэд лекарку по деревням. Кому как не бабе вожжаться с такой напастью? А выучей на Ихтора с Рустой оставить — не великий грех.
Отчасти целительница радовалась своему отъезду. Клесха в Цитадели не было, они успели повидаться, но он в тот же день уехал по поручению Главы. Вроде бы не бежал от нее, но и близки они, как когда-то, все одно — не были. Впрочем, главное — он простил. Об остальном целительница старалась не думать. Училась радоваться тому, что есть.
Стоял плодовник. Жаркий, знойный, как и все прошедшее лето. Люди молили Хранителей о дожде. Но дождя не было. Земля пересыхала, и трава была желта, словно лыко, но засуха не отступала.
А в Цитадели сейчас прохладно… Майрико пила парное молоко и толкла в голове, как воду в ступе, окаянные думы.
