А в Цитадели сейчас прохладно… Майрико пила парное молоко и толкла в голове, как воду в ступе, окаянные думы.
— Ой, госпожа моя, — охала хозяйка — жена молодого старосты по имени Скоряна. — Ты ешь, ешь. Я тебе завтра с собой пирожка дам. Ребятишек наших на ноги поставила, спаси тебя Хранители. Экая хворь пришла, насилу сдюжили! Говорят, и в Лущаны она же наведалась. Я было не поверила — там у лущанской вдовушки мужик — колдун. Этот ли не упредит! Чай постоянно наведывается, никого не стыдится, срамота одна. А она-то, бесстыжая, еще и дите от него прижила. Мне старостиха лущанская рассказывала. Мужик, как ворон — черный, угрюмый. Взгляд тяжелый. Такой ежели на праздную глянет ненароком, так дите скинешь…
Целительница хмыкнула. Ее никогда не развлекали сплетни, тем паче сплетни про насельников Цитадели, которых темные селяне по простоте душевной почитали чуть не самими Встрешниками. Но… обережник с семьей? Постоянно наведывающийся к женщине, родившей ему ребенка?
Черный.
Уж не Ихтор ли? Лекарь себе на уме. От такого чего угодно дождешься.
— Колдун-то какой из себя? — спросила Майрико.
Баба махнула рукой, обрадовалась, что может поделиться с заезжей странницей чем-то, чего та не знает.
— Страшный, как Встрешник! Пол-лица, почитай и нет. Чего только Дарина нашла в нем? Ну разве что нравится жить, как у Хранителя за пазухой — ни горя, ни беды не знать.
Крефф улыбнулась. Ай да Ихтор…
— Страшный? Одноглазый, что ли? — спросила она, уже зная, каков будет ответ.
— Какое там! Одноглазый… Два глаза. И ни в одном совести.
У Майрико похолодело сердце. Черный. С обезображенным лицом. Черный не волосом. Одежей. А такой крефф в Цитадели был только один. Клесх.
Просторная горница покачнулась перед глазами. Нет. Не он. Не может того быть. Мало ли ратоборцев! И все почти обезображенные. Может ведь к неведомой Дарине ездить и обычный сторожевик. Нет. Это не Клесх. Но в голове шумело, и рука, держащая кружку с молоком, задрожала.
— Далеко ли до Лущан? — негромко спросила Майрико. — Там я не была. Детей ихних надо бы посмотреть.
* * *
Она дожидалась, покуда хозяйка отправится топить баню.
Так часто Майрико не изворачивалась никогда в жизни. Обошла приветом старосту, напустившись на мужика, что, де, не отправили в Цитадель сороку, не известили, что дети хворают. И отправилась жить, будто в первую попавшуюся избу.
А на самом деле — в четвертую от тына. Все, как Скоряна рассказывала.
Целительница хотела видеть детей. Она бы по их чертам узнала все об отце, без расспросов и догадок. Но детей не было. Дома оказалась только хозяйка. Молодая и такая красивая, что у лекарки сжалось сердце. Она отчего-то думала, будто, увидев эту женщину, испытает досаду, негодование, может, презрение. Нет. Дарина оказалась приветлива, ласкова и заботлива. Рядом с ней Майрико не могла злиться.
Хозяйка сказала гостье о том, что детей своих отправила в соседнюю деревню к дядьям — туда ржа еще не добралась, и мать всячески надеялась уберечь тем самым дочь и сына. Майрико исподволь оглядывала дом. Изба была уютной, чистой, обустроенной с любовью и заботой. Да и обитательница ее источала тихую радость… Странная.
Дарина устраивала постоялицу, хлопотала, собирая на стол. Развлекала разговором. И не было в ее речах ни едких сплетен, ни простодушного оханья, ни хитрого выведывания. Она держалась просто и с достоинством, видя в Майрико равную себе, и себя считая равной обережнице. Ее не смутили ни короткие волосы пришелицы, ни мужская одежа.
— Я тебе, госпожа, баню затоплю, не ждала я нынче гостей, ты уж прости.
— Затопи, — кивнула крефф. — Париться не буду, и так от жары сомлела, пока ехала, мне бы от пота обмыться. А что, где хозяин твой?
Женщина прямо посмотрела на гостью и ответила:
— Он не часто бывает.
И не прибавила ничего. То ли знала, то ли нет, что сплетни целительнице известны. Но не смущалась этим, не стыдилась.
Майрико позавидовала такой упрямой уверенности в собственной правоте. Она бы на месте Дарины прятала глаза от досужих кумушек… И посейчас неловко было, когда таращились мужики и бабы на ее мужскую одежу. Но обережнице что — развернулась и уехала. А вот Дарина изо дня в день живет со своим позором, с осуждающими взглядами, с перешептываниями за спиной. Знает ли о том тот, кто обрек ее на эту жизнь и бросил одну, не имея возможности разделить позор на двоих?
Дарина тем временем вышла. Майрико слышала, как хлопнула дверь сеней. Целительница стремительно огляделась и подошла к сундуку, стоящему у стены. Подняла тяжелую крышку и заглянула внутрь. Ровные стопки холстин, рушников, обор… Но вот, под сложенной скатертью, что это? Сердце грохотало у самого горла.
Рубаха.
Черная.
Лекарка протянула подрагивающую руку, коснулась мягкой ткани, слегка подняла за уголок, чтобы увидеть ворот. Увидеть, убедиться, что ошиблась, и жить спокойно дальше. А она ошиблась. Точно ошиблась!
Клесх всегда ходил распахнутый. Сроду не вязал ворот под горлом, как делали остальные. Нет, случались среди мужчин те, кто завязки не любили, вязали их не туго, так, для виду, иные и не вязали вовсе, и тесьмы болтались на груди. Но Клесх ко всему подходил рачительно. И на всех своих рубахах завязки отмахивал ножом, чтобы не мешались. Так и ходил.
Майрико остановившимся взглядом смотрела на черную рубаху, на обтертый ворот.
Тесемок не было.
Целительница мягко сложила одежу, прикрыв ее сверху скатертью. Опустила крышку сундука и окаменела, глядя в пол на чисто скобленые доски. В голове воцарилась пустота.
Оцепенение спало, лишь когда хлопнула дверь избы.
— Ну, вот и все, через пол-оборота можно идти, — сказала с порога Дарина.
Гостья поднялась:
— Я пока одежу прополощу.
Хозяйка кивнула:
— А придешь, я уже постелю, отдыхать ляжешь. Вот холстину только возьми, а то там несвежие у меня.
И она полезла в тот самый сундук, в котором только что шарила ее постоялица. Достала чистую холстину, протянула женщине и улыбнулась.
Майрико поблагодарила. Она ничего не чувствовала. Глухое равнодушие поселилось в душе. Ничего не хотелось.
* * *
В бане целительница разделась, забралась на холодный полок, сжалась там, привалившись к смолистой стене, и замерла. Никогда в жизни ей еще так сильно не хотелось разрыдаться. Но приходилось молчать и смотреть на судорожно сцепленные, побелевшие пальцы. Если сейчас заплакать, то уже будет не остановиться, и придется вернуться в избу с опухшим лицом. Нельзя.
Поэтому лекарка сидела, глядя перед собой, и повторяла, как заклинание одно и то же слово: "Нет, нет, нет, нет, нет…" Ничего другого на ум не приходило. Ненавидела ли она Дарину? Нет. Злилась ли на Клесха? Нет. Верила ли в его верность? Нет. Может ли надеяться, что все станет, как прежде? Нет.
