Не всем в Ардкерре такое поведение гостя по нраву пришлось. Да и то сказать, кому понравится, когда воин приезжий, хоть и великий, у бойцов Ард-Ри славу отбирает, оставляет лишь крохи сущие? Не один, не двое моих дружинников Илбрека и людей его на состязание вызывали, сперва – на потешное, а потом и до оружия боевого дело дошло. Никому не отказывал могучий Мак-Аррайд, лишь смеялся, меч от крови оттирая, да головы противников к своей колеснице привязывая. После того как с обеих сторон пало шесть славных воинов, Гуайре от моего имени напомнил всем: как гость приехал Илбрек в Ардкерр, и негоже так его встречать. Напомнил и запретил под страхом изгнания смертные поединки, хотя не раз и не два сам порывался о годах забыть и взять копье в руки. И не благоразумие – долг сдерживал. А тут и я, наконец, вернулся.
И вновь – пиры, охоты, игры воинские. Что скрывать – поначалу я был искренне рад своему славному гостю, благодарен ему за верную службу, а что до погибших – не Илбрек, они его вызывали, мужу же столь доблестному негоже от потехи бранной увиливать. Да только девять раз по три ночи прошло, а гость дорогой домой не торопится. Напротив, всё чаще такую речь при мне заводит: правы старики, негоже верховному правителю Предела, славному потомку Сильвеста Кеда, самому все дела решать. Пусть-де я дома, в Ардкерре остаюсь, любовью жены пригожей да покоем наслаждаюсь, наследников воспитываю. А он, могучий Илбрек Мак-Аррайд станет правой рукой моей, рукой твердой и щедрой. И споры разрешит, и достойных наградит, и дерзким по заслугам воздаст.
Я, медленно закипая, отклонял такие предложения, хотя и неизменно вежливо, благодарил, но Лоннансклех не отступал. Всё так же сыпал в уши моих воинов лесть, а в руки – золото и серебро без счета, всё также превозносил мою жену. Так прошли еще несколько ночей, и до меня стали доходить слухи, что кое-кто из молодых да горячих уже открыто в дружину сына Аррайда просится, прочие же восхваляют его чуть ли не больше господина своего за доблесть и щедрость. Да и Этайн, хоть и ведет себя безукоризненно, как правительнице и хозяйке положено, всё же женщиной остается. Льстит ей явное поклонение столь славного воина, который после моего всегда ее имя прославляет. И рад бы уже я указать гостю назойливому на дверь, да не могу никак: сам при всём народе клятву давал, вечное гостеприимство сулил, Четырех в свидетели призывая…
Я вздыхаю и пристально смотрю на старого друга:
– Ну и что же на этот раз доблестный сын Аррайда натворил?
Вздыхает и Гуайре. Сразу видно – не хочет говорить, знает, что не по нраву придутся мне новости. Но – нужно.
– Вчера опять пировали до поздней ночи. Крепко выпил Илбрек, и без того на язык несдержанный, да не меда или красного пива – браги крепкой. А выпив, стал похваляться, что род его – самый древний и славный во всём нашем Пределе. Да и пусть бы себе хвалился, ведь воину в том лишь честь, а уж таким-то родом и похвастать не зазорно. Да только на беду оказался при этом мой старший, Бранн. Молод он, сам знаешь, горяч без меры. Ударило ему хмельное в голову, вот он и объяви громко: негоже-де гостю в доме Ард-Ри такие речи произносить. И еще сказал: хоть и славен род, ведущий начало от Аррайда Маела, но всё же до твоего рода – рода Сильвеста Кеда – ему так же далеко, как от отражения луны в реке – до самой луны. И первое тому доказательство – ты, Луатлав, который восседает на троне Ард-Ри, а ему, Илбреку, как он ни похваляйся, судьба лишь вечно вторым при тебе быть!
Я отпиваю меда, морщусь. На мгновение мне чудится соленый привкус крови на губах.
– Дурак. Молодой дурак. – Гуайре склоняет голову:
– Твои слова – мои, Коранн. Но это, к сожалению, еще не всё. Выслушав Бранна, Илбрек зло расхохотался и заявил: пусть мальчишка сперва молоко с губ утрет и по деяниям славным с последним из его, Лоннансклеха, слуг сравнится, тогда и поучает мужей доблестных. А он, Илбрек, его пьяные речи охотно прощает.
– Ты был там?
Мой побратим лишь горестно разводит руками:
– Если бы был, то заткнул паршивцу рот его же собственной рубахой, да за шиворот уволок домой, чтобы проспался. А так: смех и шутки поднялись вокруг, пуще прежнего. Бранн вспыхнул. Подошел он к Ибреку и выплеснул ему на ноги свою чашу, а потом назвал его хвастливой собакой и приказал, чтобы благодарил тот Четырех за то, что как гость он пользуется королевской защитой.
Я обхватываю голову руками:
– О, Четыре! Ведь он же убьет его, обязательно убьет, в назидание другим!
– Да. Илбрек и все его люди покинули пир, но перед этим Мак-Аррайд вызвал моего сына на смертный поединок и пообещал, что за каждую каплю вылитой браги тот прольет восемь и одну каплю своей крови.
– Когда? Когда поединок?!
– Через две ночи, на Маг Окайн. Именно поэтому я и пришел к тебе, Коранн. Не как слуга к Ард-Ри – как друг к старому другу. И – как отец. Пока еще есть время, молю: поговори с Илбреком. Ты – верховный правитель, его господин. Если попросишь ты, он может смилостивиться и отказаться от боя, или удовольствуется лишь ранением парня.
– Может. А если нет?
В Янтарном Покое повисает тяжелая, давящая тишина. Такая бывает перед тем, как разразится страшная буря.
– Тогда после смерти Бранна я покину тебя, чтобы не заставлять даже косвенно нарушить клятву. И хотя даже в лучшие свои дни я не мог сравниться с Лоннансклехом, отомщу ему!
В Солнечном Покое – почти никого. Яркий свет полуденного солнца, которое уже начинает понемногу греть, щедро льется в узорчатое окно Грианнана, будто стараясь оправдать его название. Красавица Этайн, госпожа Ардкерра, бережно перебирает серебряные струны маленькой женской арфы, и текут, разливаются по комнате волнами негромкие звуки. Сплетаются с нежным голосом королевы в тонкое, невесомое кружево, в драгоценную золотую паутинку, на которой каплями росы блестят под солнцем дорогие самоцветы. Да и не правительница она сейчас. Звенит голос Этайн Певуньи, прекрасной молодой женщины, голос, способный заставить умолкнуть в смущении майских соловьев. Поет, забыв обо всём, всю душу, всё сердце свое вкладывая в хитрую старинную песню. И не потому вовсе, что напротив сидит, застывший в восхищении, могучий черноволосый в дорогих одеждах, на глазах слез восторга не скрывая. Просто не умеет иначе.
На пороге Грианнана – еще один мужчина. Тоже слушает, затаив дыхание. Не уступит в богатстве его наряд первому, только волосы, схваченные на висках тонким обручем из красного золота, изукрашенного рубинами и янтарем, да длинные усы – краса и гордость воина – у него не чернью как вороново крыло, а отливают в лучах солнца ярким пламенем.
Обрывается песня.
