Суббота была моя.
Если точнее, моим было все время, начиная с вечера пятницы и заканчивая ранним утром воскресенья. Не могу сказать, что я стал меньше пить. В целом, получалось примерно одинаково, если сравнивать с той благословенной порой, когда Саша не была еще моим начальником, а была просто кошкой-сестричкой; когда Дина еще не помышляла о бегстве с Черным; когда я ежедневно бродил по Питеру в поисках оброненных кошельков; когда я еще не успел убить собственного друга. Тогда я каждый вечер ложился спать пьяным, и каждое утро вставал с легкого похмелья. Но не было у меня привычки надираться до беспамятства, как это случалось теперь.
Ах, какое это искусство — пить на выходных! Вечер пятницы: пивная увертюра и аллегретто, веселое и бравурное, в котором коньяк, ликер и кофе играют, словно звездное трио. После этого я позволял собственному организму антракт длиною в ночь. Субботнее утро: дуэт коктейлей, обязательно под плотный, здоровый хор сосисок, иначе до финала можно просто не дожить. Потом небольшой перерыв, чтобы музыканты настроились, а я сходил в магазин. Оставшаяся часть композиции следует по нарастающей. Осторожные, зовущие аккорды светлого пива сменяются страстной хабанерой вермута. Мотив звучит все настойчивей, все горячей, и, наконец, ярко и мощно вступает главная тема: односолодовый виски десятилетней выдержки. Такая кульминация — удел искушенных ценителей. Душевный порыв при этом настолько прекрасен и могуч, что надо как следует закусывать. Только не останавливайтесь, заклинаю вас! С этого времени никаких кофе-брейков, никаких адажио, только вперед и вверх, и к вечеру в крови расцветет великолепная кода, рефреном повторяющая опьянение от утренних коктейлей, только усиленное, доведенное до совершенства. Потом надо заснуть, а утром воскресенья хорошо пойти погулять. Воздух будет гарантированно пахнуть вермутом. Не знаю почему, но, если накануне пил вермут, утром весь город благоухает полынью. Здесь важно не сорваться и не позволить себе ни одного глотка спиртного, иначе все воскресенье будет посвящено тяжкому отходняку. Итак, девиз воскресенья — пост и медитация, и тогда утром понедельника я буду свеж и прекрасен, и поеду на службу в сносном расположении духа.
Жуть какая, верно?
Вот оно как раз теперь и начиналось, утро понедельника. Я доедал разваренную, отвратительно полезную овсянку, когда в телефоне проснулась напоминалка. Восемь двадцать. Десять минут, чтобы одеться, потом — срок выходить. К форме одежды в Отделе никогда не придирались, но, знаете, чертовски обидно ходить в драном свитере и грязных джинсах, когда вокруг все носят костюмы. Оттого-то сейчас я надевал перед зеркалом пиджак, стараясь, чтобы ни крошки перхоти не попало на темную ткань. Одевшись, замер. Идти к Дине или нет? Последнее время она подолгу спала по утрам и редко выходила меня провожать. Тихонько вступить в сонную темноту спальни, наклониться над спящим, нежным комочком, поцеловать щеку со складками от подушки…
Требовательно пискнул телефон. Восемь тридцать. Прощания не будет.
Я спустился во двор — еще прохладный двор, подобный морскому дну, но уже затаивший угрозу будущего пекла. То и дело в лицо плескал ветерок, теплый и тошнотворный, как нагревшаяся водка. Спасаясь в тени домов, я перебежками добрался до метро.
О, духота!
О, смешанная вонь резины, электричества и вековой туннельной пыли!
О, бабушки!
Наконец, приехал. Девять двадцать. Еще десять минут пешком, и Отдел распахнул передо мной свои двери — сплошь алюминий и стекло, будто воплощенная мечта Чернышевского. Ну, откровенно говоря, это я сам их распахнул, и даже не распахнул, а так, чуть сдвинул с места, налегая всем телом, совсем как в метро, и прошмыгнул в получившуюся щель.
На страже нашего покоя стояли не бравые молодцы в форме, и даже не строгие мужчины в штатском. Нет, просто сидел за плексигласовой загородкой вахтер, вооруженный лишь кнопкой, что заклинивала турникет. Вахтер проводил меня прозрачным взглядом сквозь прорези вязаной лыжной маски. Он не знал, кто я такой. Иногда я думал, что в Отдел сотрудников набирают не по принципу 'умеет хранить тайну', а по принципу 'не задает вопросов'. Возможно, этот старичок, подобно большинству простецов, не знал даже о существовании хинко. Он просто сидел на шатком стуле за прозрачным щитом, изо дня в день глядя на проходящих мимо людей, получал за это свой небогатый оклад, а на все остальное ему было наплевать. Все, что ему требовалось знать насчет меня — ровно в десять-ноль-ноль мимо пройдет темноволосый высокий человек, и к этому времени надо надеть маску. Когда человек минует КПП, маску можно будет снять. Конец информации.
Я немного завидовал этому вахтеру, если честно.
В кабинете было душно. Все было, как всегда: простой письменный стол, офисное кресло на колесиках, конверт из коричневой бумаги на столе. Больше в моей каморке ничему находиться не полагалось.
Я сделал несколько задумчивых, неспешных кругов вокруг стола. Распахнул окно, немного подышал уличной жарой.
То, чем я занимаюсь — важно.
То, чем я занимаюсь — нужно.
То, чем я занимаюсь, никто не умеет делать, кроме меня.
То, чем я занимаюсь… А, проклятье. Сколько ни повторяй, все равно легче не станет. Надо просто сесть, открыть конверт и начать работу.
И я сел, и открыл конверт, и вынул из него первую фотографию. Главное — видеть лицо. Саша говорила, что мой дар лучше всего работает, если дотронуться до жертвы. (Схватить в охапку, повалить и попытаться разбить камнем голову, как было с Черным. 'Дотронуться', так она это назвала. Да.) Чуть слабее будет воздействие, если объект (Сашино словечко) находится в зоне видимости. Еще слабее — если я гляжу на фотографию. Еле-еле, совсем чуть-чуть — если я только представляю себе жертву, не имея ее перед глазами. Именно поэтому все сотрудники Отдела, которых я видел, разговаривали со мной, не снимая масок — вязаных черных масок, какие надевают лыжники. Или спецназовцы. Маску носил даже Константин Палыч, мой куратор. Даже вахтер надевал маску, когда я проходил через КПП.
Впрочем, хорошо знакомым людям я могу нанести вред, невзирая на видимость и расстояние. Самым близким людям. Например, старым друзьям.
Ладно.
Сейчас передо мной первая фотография, а это значит, что рабочий день начался.
Я как следует рассмотрел фото. Военный в форме болотного цвета. Жесткое, красивое лицо: энергичный подбородок, крепкое переносье, близко посаженные глаза. Форма на нем была без знаков различия. Родинка на левой щеке, большая, темная. Вот с родинки-то я и начну. Бог шельму метит, верно, мужик? Я отлично знаю, чего стоит твоя железная выправка, твоя показная, брутальная красота, твоя крутость. Вечером, перед сном ты лично проверяешь охрану внешнего периметра, и охрану дверей дома, и особенно охрану дверей спальни. В спальню нельзя заходить никому. Там тебя ждет закованный в наручники тоненький мальчик, еще не понимающий, где он, и что с ним будут делать. Ты входишь в спальню — куда делась выправка, отчего ты сгорбился и охромел? — ты входишь в спальню, а мальчишка смотрит с ужасом, потому что узнал тебя. Я представляю полутьму, детские крики, гортанный рев самца — все это внутренним взглядом, а перед глазами у меня лежит фотография. Ненавижу. Ненавижу. Кровь толчками в висках. Я ничего не могу сделать, ты так далеко, так хорошо спрятался, но рано или поздно выползешь из своей щели, и мы тебя раздавим. Руки тянутся к фотографии, комкают ее, мнут, стискивают в злых кулаках. В клочья, в ошметки порвать, как его самого бы порвал. Ненавижу. Ненавижу. Старший брат Боба погиб в Чечне. Из-за таких, как ты, может, из-за тебя. Да, да, из-за тебя, я это чувствую, гнида. Ты убил его, ты превратил молодого парня в грязное, обожженное мясо. Трупы. Вчерашние школьники, несмышленые, обезумевшие от страха, они теперь — трупы, они погибли страшной смертью вдали от дома, а ты жив и свободен. Но это ненадолго, потому что теперь у тебя есть я. Ненавижу. Ненавижу.
