Не успел Каурай пробежать и пару десятков шагов, как и его зажали с обеих сторон. Одноглазый ударился спиной о древесный ствол, закружился — штык молнией выпрыгнул из ножен и со звоном встретил разящую сталь: клинки звонко ударилась, высекая снопы искр. Другой всадник навалился с другой стороны и кольнул — к счастью для одноглазого острие впустую черкануло наплечник и отскочило.
Их место заняли еще двое с дротиками наперевес. Каурай выругался и с полуоборота метнул штык навстречу одному из верховых. Клинок перевернулся в воздухе пару раз и засел у того в брюхе. Рука казака дрогнула, но копье ушло в полет. Одноглазый отбил косое древко и тут же бросился в сторону, пропуская смертоносный наконечник над ухом. Стоило ему восстановить равновесие, как вернулся первый всадник — в живот на полном скаку летела новая порция металла. Одноглазый звонко отбил саблю, развернулся и полоснул удаляющегося конника по бедру. Кинулся в другую сторону — блеск металла слепил ему глаз. Клинки встретились, отскочили, встретились вновь, оставляя за собой горячую кровь и привкус металла на губах.
Лошадь мчалась в лес с порожним седлом.
Оставшиеся трое всадников кружили вокруг Каурая — опасаясь приближаться к такому грозному противнику, они разматывали веревки, надеясь опутать его с головы до ног, а потом добить. Каурай завертелся на месте, сверкая металлом штыков, уворачиваясь от одного аркана и разрубая другой напополам. В него кинулись сразу три копья, и только одно нашло цель. Наконечник ударил одноглазого в бок, но копье, впустую звякнув по пластинам, отскочило с разочарованным звоном.
Замахнуться во второй раз им не дал Повлюк — он с гиканьем вломился в круг и с размаху рубанул ближайшего конника по шее. Тот вскрикнул и завалился на бок, обливаясь кровью. Копья повернулись в сторону нового противника, и тут лес сотряс выстрел бомбарды. Две лошади с жалобным ржанием едва не повалили своих всадников не землю. Третий конник лежал на земле, под ним расплывалась кровавая лужа, а его скакун во всю прыть несся прочь.
Одноглазый воспользовался заминкой и сунулся к коннику сзади — сиганул на круп, и не успел всадник очухаться, как оба лезвия вошли ему под мышки, напитываясь горячей кровью. С захлебывающимся криком всадник полетел вниз, а Каурай наматывал его поводья на кулак и пытался попасть ногами в раскачивающиеся стремена. Лошадь под ним истошно визжала от страха и пыталась сбросить всадника, который все никак не мог справиться с одним из стремян — в нем запуталась нога убитого. Каурай краем глаза заметил несущуюся в его сторону смерть с копьем наперевес и полоснул штыком мертвецу по ноге. Резкий удар решил дело — пятку срезало одним махом.
Решительно заставив лошадь слушаться, он развернул кобылу и увел ее в сторону. Копье пролетело в каком-то ногте от его виска, обдав одноглазого прохладным и одновременно обжигающем ветерком. Всадника достал Повлюк — не успел Каурай моргнуть, как окровавленная голова укатилась в траву, оставляя за собой алую дорожку.
Близость смерти, запах крови, вой, крики и выстрелы пищалей подстегнули Каурая ударить лошадь по бокам и пуститься в самый центр столпотворения; где громче всех звенело железо. Бывшие товарищи рубили друг друга с дикой и самозабвенной яростью, словно они очень давно и сладостно ждали этого часа.
Над их вспотевшими чубами порхали пернатые черти.
Был тут и Кречет — он рубился пешим, сверкая яростью в покрасневших глазах на выкате. На его налившейся кровью шее сидела перерубленная удавка, но он словно не замечал ее: сжав аркан зубами, старый казак сек, рубил и колол — и побитые тела устилали ему путь. Направлялся он к гробу панночки, сваленному с лошадей на землю. На нем стоял Рогожа, ошалевший от злости и запоздалого страха, и рубил крышку широким бердышом, что щепки летели в разные стороны.
Одноглазый направил коня по касательной и вынул сверкающий штык. Рогожа устремил глаза навстречу темной, страшной тени, которая летела на него, громыхая доспехами. Испугался.
Запоздало вскидывая топор, он получил целую локоть стали между ребер. Покачнулся, но не упал на спину — оперся на свой тяжелый топор и еще силился устоять, поскрипывая зубами. Каурай остановил лошадь, чтобы перерубить на корню попытки Рогожи добраться до тела панночки. Но тот держался совсем недолго — казака стошнило кровью, колени его подогнулись, и он повалился прямо на гроб.
Ряды мятежных казаков таяли прямо на глазах — увидев, как тела их павших товарищей безжалостно топчут копытами, оставшаяся в живых тройка бунтовщиков спасалась бегством. В спину им полетели проклятья и быстрые стрелы. Точку поставил чудовищный гром бомбарды — на землю рухнуло отяжелевшее тело, широко расставив руки и уперев глаза в гремучее, чернокрылое небо. Двое других скрылись в чаще. Перестук испуганных копыт, отдавался у одноглазого в висках.
Бой утих. Кречет, пошатываясь и попутно разматывая веревку с шеи, зашагал к гробу и телу Рогожи на нем. Его кум был уже мертв — расколоченный гроб был весь залит черной кровью. Стянув проклятую петлю и облегченно вздохнув, Кречет опустился на корточки, схватил мятежного казака за шкирку и отбросил в сторону словно нашкодившего кошака. Кровь щедро брызгала из развороченной груди — штык Каурая пробил Рогоже сердце.
* * *
Когда они закончили рыть братскую могилу и побросали туда убитых, сумерки взяли свое — тьма и черные крылья сковывали недружелюбный Рыжий лес. Заперли в нем всех, кто еще имел наглость дышать.
Кречет, осунувшийся и разом постаревший на десяток лет, приказал одноглазому ни на шаг не отходить от гроба, который они вернули на спины лошадей, а сам вновь повел отряд через бурелом.
Ни один из его подчиненных не посмел более раскрывать рта — сабли и так не просохли от крови мятежных товарищей, которых кречетовцы порубили не менее десятка. Да и Каурай вызывал у половины из них нешуточную оторопь.
Чуть передохнув и запалив люльки, казаки снялись с места и еще какое-то время пытались вырваться из порочного круга. Шли пешими, ибо лошади начали оступаться от усталости. Отряд таял прямо на глазах — кроме убитых и бежавших после сечи, с каждой остановкой они теряли то одного, то двух казаков. Из трех десятков копий, которых Кречет привел к церкви, в распоряжении головы осталась лишь дюжина, не считая Каурая. Нетрудно было догадаться, куда направили стопы те, кто не погиб от руки кречетовцев.
Тьма сгущалась, а они все вели лошадей за уздцы, трещали кустарником и рыскали по ухабам, пока в очередной раз не пришли к тому самому месту, где им пришлось обнажить сабли и пустить друг другу кровь.
— Да можа это и не это место… — простонал безутешный Повлюк, крепко обнимая не остывшую бомбарду. — Мало ли в лесу таких же берез?..
На его реплику никто не ответил — следов рубки было вдоволь. Казаки уныло поглядели на тусклое небо, затянутое темнеющей поволокой — прямо в глаза хищному воронью, которое не отставало от них ни на шаг. Всем и каждому было очевидно: ежели лес не расступится за следующим поворотом, то ночь им придется провести один на один с птицами.
И хорошо, если из темноты на них будут глядеть только птицы.
Но все тяготы и лишения мигом стали ничем, когда отряд наткнулся на проплешину, где они совсем недавно закопали мятежников.
На месте могилы зияла глубокая рытвина. Совершенно пустая.
— Что за чудо-юдо… — выдохнули казаки, подходя к краю пустовавшей могилы, — …выгребло все подчистую?..
На дне могилы не нашли ни ошметков одежды, ни костей — только комья земли, еще влажные от натекшей крови. Кустарник рядом был страшно поломан и потоптан, словно тут, переваливаясь с одного бока на другой и оставляя за собой широкую просеку, орудовало нечто тяжелое.
“Что же это?..” — повис немой вопрос.
— Все что угодно, — отозвался одноглазый. — Упыри, гули, вурдалаки или любой другой трупоед-паразит. Но я ставлю на гримов. Эти жуткие псы обожают заброшенные кладбища, курганы и церкви, которые притягивают этих шавок словно магнит. А здешние леса, похоже, богаты старой костью. Только вопрос — откуда?
