– Поскакали! – согласился Меф.
Одно дело – сказать самому, другое дело – услышать. Физиономия Тухломона выразила лексическое недоумение. Он совсем не был уверен, что на оленях скачут. Ну, может, едут, несутся, тащатся? Хотя какая разница? Были бы копыта!
– Н-но, залетный! – крикнул Тухломон, щелкая кнутом.
И опять же в единственном числе это прозвучало убого и даже где-то двусмысленно. Олень оторвал от снега морду. Сани дернулись. Мефодий, не устояв в санях, упал на медвежью шкуру. А олень уже несся, выполняя поручение своего пластилинового возницы. Широкие сани, не проваливаясь, скользили по снегу. Все быстрее, быстрее, быстрее мелькали дома. А снег падал и падал. Мягкий, спокойный, сознающий свою силу. Должно быть, еще в воздухе каждая снежинка выбирала место и, не тратя времени даром, степенно его занимала.
Автомобили давно превратились в снежные кучи. Дорожные знаки заиндевели и казались выцветшими. Вырываясь из переулков, ветер лохматил снег, качал вывески и сразу отскакивал, наигравшись. Делал он это неохотно, апатично, на одной ноте, словно страдая от зубной боли. Будто не дул, а играл чеховскую пьесу.
– Мы к валькирии? – крикнул Меф в пластилиновое ухо.
Тухломон утвердительно взмахнул кнутом.
– Н-но, пошел, волчий завтрак!.. Три недели выслеживал – выследил-таки!.. От меня не уйдешь! Везде отыщу! Ежели у кого эйдос есть, я просто нюхом чую! Под землей не спрячешься! – говорил Тухломон с самолюбованием.
Мефу, у которого эйдос тоже был на месте, захотелось толкнуть комиссионера ногой в спину и сбросить в сугроб. Возможно, так ему и следовало поступить.
Полчаса спустя Тухломон лихо подвез Мефодия к высокому забору, за которым начинался лес. Здесь он попытался натянуть поводья и остановить оленя извозчицким «тпр-ру!», однако на оленя его «тпр-ру!» подействовало как на неврастеника возбуждающая пилюля. Несколько боком, скосив морду, он продолжал нестись и остановился лишь у самого забора, когда Мефу начинало уже казаться, что он сейчас разобьет сани вдребезги.
– Уф! А я уж было струхнул! – сказал комиссионер, вытирая со лба пластилиновый пот. – Вам теперь через заборчик и все время прямо. Вон то высокое дерево видите? Вам чуток правее надо держаться.
– А ты со мной не пойдешь? – спросил Меф.
Тухломон замотал головой с такой энергией, что захлопали уши.
– Ни в коем случае! Я маленькое, ранимое и хрупкое существо-с. Мне о копье валькирии уколоться никак нельзя-с. Даже единым пальчиком! Вас она, может, еще и помилует, а меня ни в коем разе-с. Без всякого сумления! Уж больно мы жалки-с и ничтожны-с, на ихнее рассуждение! – кривлялся Тухломон и пакостно улыбался, показывая проеденные зубки.
Меф спрыгнул с саней, отошел на пару шагов и обернулся. Тухломон уже исчез, мало заботясь о судьбе оленя. Олень постоял немного, лизнул забор, ткнулся мордой в снег и тоже пропал, оставив неясный запах задохнувшейся кислой капусты.
«И этот туда же!» – подумал Мефодий разочарованно.
Перед тем как лезть через забор, Меф купил в утопающем в снегу киоске бутылку воды. После общения с Тухломоном ему хотелось прополоскать рот. Мефа кто-то окликнул. Он оглянулся. На автомобильной шине сидел заросший бомж в женской дубленке, грязной настолько, что ее начальный цвет был неопределим.
– Хочешь совет, брат? Деньги надо хранить в швейцарских франках! Это единственно стабильная валюта! Ей не грозят никакие потрясения!..
– Буду знать, – сказал Меф.
– Бутылочку не выбрасывай, дай хлебнуть, умоляю!
Вздохнув, Меф сунул бомжу недопитую бутылку и еще десять рублей. Вообще служащим мрака оказывать кому-либо бескорыстную помощь не полагалось, но, учитывая, что бомж потратит их скорее всего на водку, пожалуй, что и можно. Тут Лигул не придерется.
Рядом с бомжом лежала большая грязно-желтая собака. Морда пса имела выражение сдержанное, умное и очень даже себе на уме. Меф даже озадачился. Ему никогда не приходилось видеть такого умного пса.
Буслаев уже выпрямлялся, когда желтая собака вдруг вскочила и, не лая и даже не рыча, распорола ему зубами карман.
– Кыш! Прочь! Вон пошла! Вот я тебе! – закричал бомж, размахивая руками. Он не столько оттаскивал собаку, сколько мешал Мефу. Наконец он вцепился псу в ошейник и оттащил его от Буслаева. – Видно, плохой ты человек, брат! Она у меня никого никогда не кусала! – укоризненно сказал он Мефу.
– Какой есть! – сдержанно произнес Меф и, покосившись на собаку, вновь подозрительно затихшую, пошел к забору. История ему не понравилась. С другой стороны, не убивать же собаку, разодравшую ему карман?
Бомж проводил Буслаева задумчивым взглядом и, обращаясь к своему псу, негромко произнес:
Facilis descensus Averni —
Noctes atque dies patet atri janua Ditis —
Sed revocare gradum superasqu evader ad auras,
Hoc opus, hic labor est.[6]
Пес серьезно взглянул на хозяина, точно знал, что именно Авернское озеро в Кампании считалось во времена Вергилия преддверием подземного царства.
Убедившись, что Мефодий перемахнул через забор парка и не может ни слышать его, ни видеть, бомж расстегнул ворот. Под женской дубленкой блеснули золотые крылья.
– Генеральный страж Троил, как слышите меня? Это Гай, наблюдатель тайного караула! Мефодий Буслаев проследовал к валькирии-одиночке!.. – произнес он, потянув цепочку.
– Шар подменили? – спросил голос из крыльев.
Наблюдатель тайного караула Гай взглянул на пса. Пес приоткрыл пасть. На снег выскользнул стеклянный шар со сгустком мрака.
– Да, Генеральный страж. Страж под личиной Энний выполнил задание! – сообщил наблюдатель и почесал псу шею. Страж под личиной высунул язык и запыхтел, крайне довольный. Заметно было, что работать псом ему нравится.
– Значит, новый шар со светом из Эдема уже у Буслаева? Тем лучше. Если он бросит его под ноги валькирии, то погибнет в ту же минуту. Собственное зло вернется к нему, – грустно прозвучал из золотых крыльев голос Троила.
* * *
В лесу снега было еще больше. Меф держал курс на высокое дерево, которое указал ему Тухломон. Поначалу ему казалось, что дерево где-то рядом, но чем ближе он подходил, тем дальше оно отодвигалось. Наконец Мефодий сообразил, что дерево, вероятнее всего, растет на холме, он же медленно поднимается наверх.
В ботинках чавкало. В брюки набилось столько снега, что Меф почти перестал ощущать снежное покалывание. Ему было уже все равно. Он чувствовал себя как студент, который, попав под летний ливень, вначале пытается спрятаться под пакетом, затем втягивает голову в плечи, чтобы не затекало за ворот, и под конец, когда нечего терять и некуда уже больше промокать, хладнокровно идет прямо по лужам, насвистывая идиотическую песенку.
