— Вот, значит, какие кувшинки цветут в моих водах… — задумчиво повторил седой. — Да. Признаю. Попробовать стоило. Ну что же — поглядим, что за побеги выбросит этот корень.
Наверное, она покраснела.
Поклонилась гостю снова.
— Извини, охон-та. Поедем мы.
Тот неспешно поднялся, поклонился в ответ.
— Интересно было посмотреть вблизи, да. Чистой воды тебе, Волк. И тебе, Ачаи. — И, рассыпаясь на глазах сверкающими каплями: — Занятные вы.
— Для меня честь… — начал было Ланеге.
Облако брызг рассмеялось и растаяло.
Плеснуло озеро.
— Я только возьму мешок, на всякий случай, — сказал шаман.
Ирена кивнула.
--
До закрытия оставалось минут двадцать, когда Ирена услышала на лестнице шум и слабый возглас. Вскочила из-за стола, опрокинув стул — потому что это был его голос. Выбежала на крыльцо.
Стоял, вцепившись в перила, бледный, даже серый какой-то. Сосредоточенно пытался поднять ногу на ступеньку — и не мог.
Сбежала вниз, подставила плечо. Навалился тяжело.
— Это ты? — сказал. Будто не видел. Может, и правда не видел. Это он-то. — Пойдем, мне на остров… лодку не столкну.
— Куда ты пойдешь, ненормальный, — пробормотала Ирена, — тебя же ноги не держат. Иди лучше сюда. Давай. Вот так.
— Домой, — возразил он.
— Обязательно, — ответила она. — Только сначала ко мне. Отлежишься немного — тогда домой.
Подумал. Медленно кивнул. Чуть не упал.
— Ладно. К тебе. Ненадолго.
— Ненадолго, — согласилась Ирена. — Ну, идем. Только дойди, милый, слышишь? Я же не донесу.
Потянула его к жилому крыльцу.
Дошел.
Лестницу преодолевали, отдыхая на каждой ступеньке.
Свалился на ее кровать поверх покрывала, лицом вниз.
— Сейчас, — сказала Ирена, — только сбегаю, библиотеку запру. Подожди немного.
Не пошевелившись, глухо:
— Да.
Вернулась — лежал в той же позе. Спит? Постаралась не шуметь, наливая воду в чайник. Есть не сможет наверняка, так хотя бы чаю…
Не спал.
— Иди сюда.
Села рядом. Приподнялся, переместился, голову на колени. Уткнулся.
Замер.
Провела рукой по волосам:
— Так плохо?
— Хуже еще не видел.
Замолчал.
Кош выбрался из-под топчана, поразмыслил — и вспрыгнул на кровать, сунулся носом под лежащую безвольно руку, чихнул. Дернул хвостом. Лег возле бока, замурчал.
— Она пустая, — сказал Ланеге. — Понимаешь, Ире — совсем. Не мертвая. Дышит, шевелится. И пустая.
Ирена молча гладила его волосы.
Сутки. Ну, может быть, ближе к полутора. В тот раз он сидел над старухой втрое дольше, но был куда бодрее, хотя и устал. Ведь еле жив. Ох, шаман, горе мое.
— Всегда есть след, Ире. Пусть слабый, пусть остывший. Зимой — был. Сейчас — нет. Я искал…
Зачем так долго, шаман? Если следа все равно не было…
— У меня волчье чутье, понимаешь, — и ничего. Пепел, паутина, пыль, и запах… Затхлый.
Тридцать четыре часа среди пепла и пыли. В затхлой пустоте…
— Я сейчас встану.
— Не вздумай. Лежи.
— У меня вся шерсть в паутине. Я испачкаю тебе постель.
Озноб по спине. Что ты несешь, ты же заговариваешься…
— Подожди минуту, Ланеге, я скоро.
Глупая мысль, но лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего.
Выскочила на двор, сломила с черемухи ветку. Извини, сестра. Ты ведь поможешь, я знаю. И с крапивы листьев. Ты кусаешь пальцы, сестра, но ничего. Понимаешь, мне очень нужно. Прости. Пожалела, что нет смородины, а бежать за дикой далеко. Ну что есть… И с бузины ветку. И смолистой коры с чурбака.
Как раз и чайник закипел.
Ветки и листья в миску, залить кипятком. Смола, бузина и черемуха, и крапива, которая против всякого зла… Густой, свежий дух по всей комнате. Остыло быстро — миска широкая. Намочила край полотенца, отжала, чтобы не капало.
По лицу, осторожно. Легче?
Кажется, да. Дышит глубже.
Тебя бы всего обтереть… а собственно, почему бы и нет? И одежду выстирать.
Только сохнуть будет долго, а переодеть не во что. А тебе же непременно на остров… и понятно почему: тридцать четыре часа в поселке, это долго, нельзя. Люди…
Ох, как я зла сейчас на людей.
Ладно. Хотя бы проветрю, может, будет лучше. И плевать, что скажут, увидев на моей веревке твои штаны.
Когда она его раздевала, он попытался сопротивляться. Шлепнула по рукам.
— Хочешь валяться тут в паутине? Не выйдет. Терпи.
Подчинился.
Жаль, что я не вижу этой паутины, которая так ему мешает. Значит — просто всего. С ног до головы. В глазах щиплет от беспокойства и нежности. Нельзя же так себя загонять. Сумасшедший ты, Чигирский Волк, как есть сумасшедший.
Спросила все-таки:
— Зачем — так долго, Ланеге?
— Я же виноват. Я проклял… Унке услышал… Это я сделал, Ире. Мне и исправлять…
И совсем тихо:
— Но я не смог.
Закутала в одеяло, легла рядом, обняла:
— Спи.
— Мне домой…
— Знаю. Я разбужу на закате. Спи же.
Уснул.
…Уезжали — за спиной медленно гасло небо.
Уже в темноте перестирала все вещи. Подумаешь — не видно. Обычной-то грази на них нет… Хотела и шаманскую рубаху — хотя бы вытрясти, что ли, — Ланеге остановил:
— К ней не липнет, оставь.
— Будь моя воля, я б ее прокипятила вместе с твоей волчьей головой.
Засмеялся.
— У меня шерсть облезет, ты что.
Вот пожалуйста, шутит.
От облегчения всхлипнула.
— Эй, милая, посмотри на меня.
Помотала головой.
— Я тебя напугал, да? Прости, Ире… ну не плачь.
Сели на крыльцо, прижались друг к другу. Долго сидели молча. Ничего не хотелось, да и сил не было. Просто вот так, рядом, и чтобы лес и озеро.
И никаких людей.
…Маканта дотянула до четверга.
--
…Когда старуху хоронили, у Ирены болела голова. То ли сказалось напряжение последних дней, то ли простыла на ветру, — тут же всегда ветер, редко бывает, чтобы тихо.
Ланеге сопровождал мертвую в Долгий Лог, ушел еще утром, и освободится только к ночи. Родственники уже возвратились в поселок, собирали угощение, — как положено, для всех и каждого, — а ему опускать завесы и закрывать пути, чтобы ни одна тень не просочилась непрошенной. Опять вернется, сутулый от усталости.
Скорей бы ночь.
Лежала у себя на жилой половине, полусонная, в обнимку с котом, до самого поминального ужина. Пойти на него было испытанием… но не пойти — смертельным оскорблением. Так что собралась, оделась в лучшее, морщась, когда приходилось нагибаться — а особенно выпрямляться, в висках стреляло, — добрела до старухиного дома, сказала приличествующее случаю, отломила кусок пирога и ушла настолько быстро, насколько позволяли приличия. Перед глазами висела невнятная муть, кажется, даже лица поблекли, а слова вылетали изо ртов, окруженные грязно-серым туманом задних мыслей, сплошь неприязненных. "Явилась, как ни в чем не бывало, если б не ты, еще пожила бы бабка…" — а вслух: "Орей, проходи, помяни с нами".
