— Радуйся, мама.
Я совсем не знаю, какой ты была. Веселой и приветливой? Надменной и неприступной? Теплой, как весенний полдень, или ледяной, как горный ручей? Мне никто не рассказывал о тебе, даже Дедал. Отмалчивался, уводил разговор в сторону. Я слышал, ты считалась его ученицей и предметом тайной страсти, и кто поручится, что ученица не отвечала учителю взаимностью? Отец… к нему я и сам боялся подходить. Болтали разное: будто Миносу, не пропускавшему мимо ни одной смазливой мордашки, сумасшествие жены было только на руку — Верховная жрица легко могла развестись с неугодным супругом путем ритуального убийства последнего. А теперь царь и развлекается в свое удовольствие, и о законных наследничках не забывает — вон, троих успел настрогать после рогатого ублюдка.
Я виноват перед тобой, мама. Если бы моя смерть могла вернуть блеск твоим глазам, я умирал бы почти счастливым. Жрецы в храме говорили, что Посейдон, сохранив жизнь матери своего ребенка, не сумел спасти ее рассудок. Не сумел — или не захотел? Боги играют смертными куклами, лепят человечков из глины, силой или обманом врываются в чужие спальни, забывая о потомстве еще до его появления на свет. Боги по-родственному предают и обманывают своих детей, внуков и племянников, упоенно толкаясь на небесном насесте — места мало, да и корма на всех не хватит. Боги с интересом обрывают ручки-ножки смешным козявкам, наказывая тех за собственные грехи и ошибки, а козявки упорно кичатся друг перед другом количеством серебряного ихора в своей крови. Где найти такого менялу, который вынет из моих вен порченое серебро?
Почему у тебя слезы? Не надо, мама, не плачь, пожалуйста. Твой сын — хороший мальчик. Спит, кушает, убивает плохих дядей, вовремя раздает долги. Осталось отдать последний. Жизнь — моя жизнь — не слишком большая цена за несколько дней счастья, особенно если счастье — настоящее.
Прощай.
Я вышел из комнаты и нос к носу столкнулся с запыхавшейся Ариадной.
— Куда ты так торопишься, сестренка? Или мне следует спросить — откуда?
Удивленный взгляд в ответ.
— Астерий? А что ты делал у мамы?
Что делал? Попрощаться заходил, но этого я говорить не буду.
— Тебя искал. Ты, вроде бы, завтра в Афины отплываешь… Или передумала?
— Нет, не передумала! И, между прочим, не сижу сложа руки, а… — Ариадна прикусила язычок.
— Интересно. И что же ты успела натворить своими ручками?
— Я… неважно. Приносила жертву.
— Где? Я облазил все храмовые кусты, подкарауливая жрецов. Никто тебя не видел.
— Разве моя вина в том, что они слепые?
Врет. Краснеет, отводит глаза, но врет. Губы поджала — явно решила не признаваться до последнего. Ох, да за что же мне это наказание?
— Знаешь, я не собираюсь тебя пытать. Просто имей в виду: если что-то пойдет не так, то времени на исправление ошибок уже не будет. А сейчас пойдем ко мне, только быстро.
— Зачем?
— Расскажу тебе сказку на ночь! Про старика, старуху и жертвенную лепешку!
Я обогнул строптивицу и пошел прочь, не оглядываясь. Очень скоро сзади послышались звуки шагов и рассерженное сопение — и это было намного лучше, чем бесплодные пререкания посреди коридора. У меня в комнате сестрица попыталась изобразить мотылька — начала бестолково метаться между кроватью, столом и креслами, так что пришлось прикрикнуть. Подействовало: Ариадна упала на сиденье одного из кресел и подняла на меня несчастные покрасневшие глаза, взмахом ресниц пригасив мое раздражение.
— Астерий, прости меня… я боюсь. Весь день сама не своя, места себе не нахожу. Собираться надо — все из рук валится, забываю, куда и за чем пошла, возвращаюсь обратно — и все сначала. Два флакона с притираниями разбила, в комнате теперь дышать нечем. Куда-то засунула любимый гребень, сломала подвеску — серебряную такую, с бирюзой. Глупая я, да?
— Если только совсем чуть-чуть. Не плачь, сестренка, времени нет. Запоминай: из Лабиринта ахейцы выйдут возле малых ворот, за конюшнями. Там будут стоять три-четыре колесницы. На всех, конечно, не хватит, так что они — для женщин и раненых. Остальным придется пробежаться. Гоните к гавани. За старым масличным жомом влево отходит тропинка — она выведет вас к бухте, где ждет эйкосора. Колесницы заберут мои ребята — Каллий и Ксант, — а вы быстро грузитесь и отчаливайте к Наксосу. Учти, народу на корабле много, а с едой туго. Возьми с собой вяленую козлятину и мешок изюма — три дня как-нибудь протянете. Водой запасетесь на острове. Как только проведете свадебный обряд, сразу же снимайтесь с якоря и идите к Афинам. Оставишь на Наксосе парочку доверенных слуг — встречать разъяренного Миноса и поздравлять с бракосочетанием дочери. Так что бери кого не жалко, а то папа от большой радости и прибить может под горячую руку. Все понятно?
Ариадна с усилием разжала нервно стиснутые пальцы и кивнула.
— Хорошо. Когда совсем стемнеет, пойдешь в храмовую пристройку, где пленников разместили — знаешь? Передашь Тесею вот это, — небольшой сверток упал девушке на колени. — Спорю на что угодно — про веревку он забыл.
Я отошел к столу и без нужды начал переставлять с места на место какие-то чаши, флаконы, шкатулки… откуда они здесь взялись, хотел бы я знать? Зато есть, чем занять руки.
— Ты… любишь его? — тихий вопрос вонзился кинжалом под лопатку.
Люблю? А что такое — любить? Разве можно любить или не любить воздух, которым дышишь, воду, которую пьешь?
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, Ариадна, запомни это. И — прощай.
Она порывалась мне что-то сказать, остановить, но я стрелой вылетел наружу. Надо было успеть переделать еще множество дел — например, полюбоваться закатом. Когда еще доведется?..
Утро следующего дня началось в бычьем загоне. Во-первых, стоило проследить за осмотром животных — больной или раненый зверь не должен попасть в круг; а во-вторых… не из царской же ложи мне состязаниями любоваться. О крошечном закутке под трибунами почти никому не известно, как и о том, что через дырку, продолбленную в стене кем-то на редкость любопытным, прекрасно видно золотое блюдо арены. Смотреть, правда, пришлось согнувшись в три погибели. Но в тот миг, когда жрецы и жертвы вышли к вопящей толпе, собираясь сыграть в чет-нечет со смертью, я перестал быть — превратился в песок под ногами людей и животных, в солнечные стрелы, падающие с неба, в крик, вылетающий из сотни глоток. Давай, трезенец, давай, сукин сын, ты же можешь, я знаю! Ну же!
