— Я полагал, что пастушеская жизнь скучна, однообразна и располагает к размышлениям, — удивился Субхути. — Потому и мечтал о ней, даже посох у меня такой, как у всех пастырей — с тяжелой загнутой рукоятью.
— Годится и овцу направить, подтянуть к собратьям поближе, и волка прогнать, — усмехнулся Мастер.
— Там не волки и даже не собаки, — бурно вмешалась молоденькая девушка. — Они были как мы…
— Да, я понял, — кивнул он. — И вашим пастухам приходится защищать уже не только стада и табуны. Поэтому они и перестали всякий день вас навещать?
— Да. Мы видимся, но реже и реже. Когда-то они приплывали на своих лодках каждый день по семеро, и жены не скучали без своих мужей и сынов, — вступила Старшая. — Потом по четверо, по трое, поодиночке, а нынче и совсем никого не видно по неделе.
— Но вы не бойтесь за них и за нас — они удержатся. Это воины! — с гордостью продолжила их молодая собеседница, когда замолкла ее мать.
«Какие они красивые, чистые и сильные, — подумал Камиль. — Я желал бы видеть всех наших женщин такими. Только я бы разрешил им носить гладкий цветной шелк, который струится и шелестит, и звонкие золотые бусы, серьги и браслеты, чтобы каждый их шаг овевался музыкой.»
— Прекрасные сборщицы чая, не видели ли вы здесь Белой Птицы и не откладывала ли она яйца на вершине вашего холма? — спросил Камилл.
— Нет, давно не видели. Она прилетает со стороны Острова Пастухов раз в году и на вершину не садится. Когда начинается первая летняя жара, Птица пролетает между солнцем и вершиной, накрывая наш остров тенью крыльев, и после этого чай зацветает. Мы обираем, сушим и храним тогда эти мелкие белые цветы, и чай из них — самый лучший.
— Я слышал о таком чае. Он нам и надобен. Не подарите ли немного сухих лепестков Странникам Океана?
— Мы хотели бы, чтобы все люди заваривали и пили наш чай, но цветы даем лишь тому, кто знает, что он такое по существу своему, — строго произнесла Старшая. — Их нельзя употреблять для забавы, как листья, иначе можно поплатиться очень дорого.
— И это я знаю. Отвар их может и убить, и воскресить, а иногда делает это одновременно, правда? — ответил Мастер. — Я однажды испытал его действие на себе, потому что я сродни всему растущему.
— Зачем тебе сейчас понадобился чай?
— Пока не знаю, но во вред или по легкомыслию я его не использую. Это я могу твердо обещать.
— Тот, кто заваривает или учит заваривать, рискует прежде всего собой, — предупредила она, — Ты и к этому готов?
— Я готов и к этому.
— Но даже этого мало. Известно ли тебе имя Белой Птицы, о которой ты узнавал?
— Оно из тех, что нельзя произнести губами и переложить в звук. Его не имеют права ни назвать, ни не называть. Оно созвучно с тем именем, что является сотым по счету, но между этими словами — зазор, в который бьет молния.
Женщина удивилась:
— Ты мудр и очень стар, если так рассуждаешь, а по виду совсем юнец. Хорошо, мы дадим тебе ларец с цветом чая, но соблюди три условия.
— Я слушаю и повинуюсь тебе.
— Вы посетите Остров Пастухов.
— Разумеется, — кивнул Камилл. — Туда ведет нас и наш путь.
— На твоем корабле осталась мать с детенышем — это не спутник для воинов, которыми вы теперь станете, и ее молоко отныне не ваш напиток — это питье мира, а вы выходите на дорогу войны.
— Хорошо, Варду мы вам отдадим, и тем более охотно, что она уже подвергалась опасности, а у вас того и гляди начнется нехватка молока.
— Чай мы даём в руки не тебе и не кому иному, а твоему брату — пусть он с ним не расстается до конца вашего пути и решит, когда надо будет заварить его.
— Я это сделаю, госпожа, только почему мне такая честь — не понимаю. Или ты видишь куда дальше всех нас? — ответил ей Камиль.
Странникам понадобилось время, чтобы переправить на берег Варду и Ибн Лабуна; потом несколько женщин отошли в деревню, что прилепилась к противоположному склону горы и была отсюда не видна, и принесли гладкий можжевеловый ящичек с крышкой. Камиль принял его на руки, да так и держал, пока они садились в лодку и грузились на борт «Стеллы».
— Жалко разлучаться с нашей Вардой, а уж с ребенком — тем более, — сказал Майсара. — И с третьей стороны, какой же мы тогда караван — без верблюдов?
— Хоть бы корабельная флотилия была. Цепочка торговых судов тоже именуется караваном, — пошутил Арфист. Он разглядывал ларец.
— Совсем простой работы. У нас был куда больше и украшен изображениями. Мы носили его на шестах перед войском. Там хранились наши святыни: позже он пропал или, что то же, был отнят от нас Адонаи за наши прегрешения. Но мы верим, что он вернется к нам в день последней битвы.
— Ничто не пропадает насовсем, — ответил Камилл. — Ни ковчег, ни человек, ни цель. Только наша битва не последняя, а этот чайный ящичек требует хотя бережного, но не благоговейного обращения.
Так они беседовали, а женщины, юные и пожилые, стояли на береговой полосе, смотрели на кораблик по имени «Стелла Марис», и их распущенные белые покрывала бились на ветру.
Вскоре после отплытия море вокруг «Стеллы» замерло и сделалось совсем недвижным; паруса заполоскали и поникли. Камилл сошел с палубы остановившегося кораблика, перегнулся за борт и прислушался к чему-то в глубине.
— Подводное течение, — догадался Барух. — Ты именно его хочешь услышать?
— Посреди моря тоже текут реки, — кивнул Мастер. — В этих застывших водах только они и могли бы еще двигаться и звучать под толщей волны. Но пока я ничего не могу поймать.
Камиль покинул свой высокий пост на верху мачты и по веревочной лестнице вантов слез на палубу, где собрались на совет остальные Странники. Вечер стоял ясный, солнце садилось не в облака, а в какую-то неразличимую хмарь: вроде и нет ничего, а свет расплывается и исчезает, не доходя до линии горизонта.
— Брат, слушай, — Камилл пододвинулся, взял его руку в обе свои. — Глубоко под водой не то колоколец бьется, как на шее мехари, не то струя из вымени его самки ударяет в серебряное ведерко — тихо, тихо. Так, как кровь пульсирует в кончиках пальцев, моих и твоих одинаково.
Один и тот же ритм живет под кожей океана и в глубине наших тел. Чувствуешь его?
— Я чувствую тепло твоих рук, брат.
— Слушай дальше.
Крошечный бубен отозвался в запястьях, дошел до локтя, перекинувшись на предплечье, ударил стрелой в сердце и иглами в виски — они оба, названные братья, стали биением одного сердца и звоном одного колокола. Тихое, как бы струнное гудение сплелось с этим звуком. Барух бы вспомнил орган в городе Реймсе — но это загудела, отзываясь, океанская глубь. И вдруг совсем близко послышалось упорное однотонное пение — двинулась, плеснула длинная морская волна, и на ее хребте чуть приподнялся кораблик; колыхнулся и прытко побежал по взволнованному морю.
