— Вы хотели бы, чтобы птиц не стало? — спросил Барух.
— Как сказать, чужеземец. Зачем тогда будут дышать горы? Если они перестанут быть зимней колыбелью, напрасно будут раздувать в себе жар и испускать парящие дымы, внутри которых сердца зародышей растут и птенцы вылупляются вдесятеро скорее, — почему бы им навсегда не утихнуть? Они ведь утомляются, как любое живое существо. И некому тогда будет посыпать наши пастбища плодородной почвой, которая остается, когда сожжен камень и осел книзу пепел из горячих туч. Утихнет, прекратится и наша здешняя жизнь — а мы любим ее, как она ни опасна, и любим именно потому, что она такова.
— Тогда вторая ваша беда — худшая.
— Да. К нам повадились непонятные животные: свирепы, как одичалые псы, но клыки у них выше глаз, как у кабана, что водится в речных зарослях. Когти тупы и толсты — прямое подобие копыта, редкая шерсть так жестка, что не берет ее ни стрела, ни дротик. Обыкновенно они приходят ночью, но, хотя и не так часто, можно видеть их и днем. Режут овец и жеребят, душат собак и даже уносят самых маленьких наших сыновей, когда обнаглеют. Откуда они берутся и куда деваются — неведомо: нам никак не удается их выследить.
— Есть-то вы хотите? — вмешался Майсара.
— Нет, спасибо за твою заботу, — пастух ответил неким подобием улыбки. — Хотя мало нам в этом радости — мы отбиваем у наших врагов тела мертвых животных. Хуже другое: нам никак не удается выспаться. Свинопсы делаются хитрее день ото дня.
— И давно это с вами так? — поинтересовался Камиль.
— Полтора года. Мы скрывали это от наших женщин, что живут в другом месте, пока могли, не желая их беспокоить.
— А они всё-таки узнали. Мы приплыли с Острова Чая, о пастухи, и кое-что слышали от них.
— Конечно, мы ведь не смели больше брать у них детей. И они умеют провидеть.
— Вот так и длится ваша война без роздыха? — спросил Камиль.
— Нет, однажды пришло нам облегчение в самый крайний час. В прошлый прилет птиц была с ними одна белая, такая большая, что вся стая уместилась бы под одним ее крылом. Скоты испугались, провалились в свой мир и не появлялись в течение всего брачного времени. А потом горы наслали на нас только камнепад — выросшие птенцы, конечно, подбирали отставших овец перед отлетом с острова, но убытка мы почти не ощутили. Да, говорят, что Беляна тоже отложила яйцо в жерло Великой Горы, что не извергается и не дымит, а только греет: но оттуда еще никто не вылупился.
— Ты слышал, Камилл? Ведь ты ищешь Птицу. Мы непременно должны увидеть яйцо и узнать, что из него родится.
— Ты так думаешь? — Камилл стиснул его голову жаркими пальцами. — И что выйдет для тебя из этого видения и знания?
— Не пойму сам. Только тянет меня, как на то место, где я родился и где закопана моя пуповина.
Камиль помедлил и добавил, подумав:
— Конечно, мы бы могли проследить за врагами пастухов, только кажется мне, что ничего у нас не выйдет.
Его брат понимающе кивнул:
— Они появляются из другого мира. С другого острова. Так что ты прав, надо докончить то, что надлежит сделать тут, а потом уже искать остров оборотней. Я пойду с тобой — нам ведь велели не расставаться.
— И мы с Барухом, — сказал Биккху. — Вы друзья нам.
— И я, — вспомнил Майсара. — Хадиджа ведь поручила мне тебя, непутевого, хотя с тех пор много вышло такого, о чем и подумать немыслимо.
Какого мнения были об их совместном предприятии пастухи, показалось им неясным. Бывает, человек настолько устал и изверился, что с одинаковым равнодушием принимает любые усилия, подвигнутые к его спасению: даже явно бессмысленные и такие, чей смысл непонятен даже самим подвижникам. Всё же их оделили сыром и молоком. Мяса не осмелились ни предложить, ни попросить, ибо оно несло на себе слишком явные следы насилия.
Кораблик «Стелла» смирно стоял на приколе, издавая на этот раз хрустальные звуки своим новообретенным голосом — арфа по-прежнему висела на его главной мачте. Ослы, погрустневшие без компании, стояли внутри на приколе — брать их в горы поопасались, птицы еще заклюют или со склона свалятся. Пусть лучше «Стелла» за ними присмотрит.
И странники зашагали: Субхути — упругой походкой юноши-горца, помахивая своим посохом, опираться на который по-прежнему считал несовместимым с уставом Священной Рощи; Камиль — резво и пылко, точно жеребец, что почуял весну; Барух — распрямив плечи, не совсем ровной, но удивительно четкой была его железная поступь. Майсара перекатывался пыхтящим живым мячиком. Об одном Камилле, что шел замыкающим, нельзя было сказать ничего красочного: идет человек и идет себе, не горячась и не торопясь особо, зато и не уставая, легко балансирует на камнях, перепрыгивает через овражки и трещины в сухой земле, размахивая длинными руками, и слегка улыбается тому, что под ним нечто твердое и пока незыблемое. Всё же на корабле плавать не было у него привычки: продвигаться вперед он любил так, чтоб это осязаемо чувствовалось.
Лезть в гору им, по правде говоря, почти не пришлось. Возвышенности оказались изрезаны террасами, почти такими, как на «чайной горе», только куда сильнее заросшими. Плодородная почва то тут, то там виднелась из-за каменных глыб и шаров, что приволокли сюда потоки лавы и селя. Приходилось лавировать между ними почище их кораблика, с постоянным риском упасть, поцарапать щиколотку или сломать ногу. Чем выше и дальше поднимались Странники от мест бытования пастухов, тем жарче становилось: снизу земля согревалась и вздыхала, оживая, сверху пекло — серая мгла разошлась, наконец, и солнце засветило в прорехи со всею силой опаляющей своей любви. Путники сняли с себя одежду и закутали головы, благо их нагие торсы были покрыты загаром, как броней. А спустя какое-то время и разулись. Для Биккху разгуливать босиком, с сандалиями в заплечной котомке, вообще было делом привычным. Его дубленые ступни даже змея побоялась бы прокусить. То же с небольшой оговоркой относилось к арабам. Бледные ноги обоих оставшихся свидетельствовали о несколько большей причастности к цивилизации, но Камилла и Баруха попросту допекло: захотелось проветрить подошвы на теплом сквознячке.
Дивно плодородная земля всё гуще одевалась яркой травой и цветами, лозы вились по стволам низких кустов. Живность, по виду вполне безвредная, прыскала из-под ног в разные стороны, как брызги из луж.
— Горы-наседки, — рассуждал вслух Арфист, озирая заснеженные вершины в голубоватых потеках ледников. — Такого я не видел, хотя много природных чудес пропустил через себя. Ливневые леса, например: там растительность куда богаче, но уж и гадов всяких на каждой ветке и под любым камнем по десятку. Кратер Килиманджаро. Мы там еще до заповедника охотились вместе с масаи, ну и на нас кое-кто поохотился тоже. Атоллы — коралловое кольцо, брошенное в море. Там беда могла прийти и из внешней, и из внутренней воды. Но здесь я не чувствую никакой опасности, несмотря на рассказы местных жителей. А ты, Камилл?
