— Тебе чего? — тихо спросил Младший.
Он не ответил, но в его ответах и не нуждались. Ладонь Младшего легла на его плечо, погладила по спине, тронула ягодицы. Гаор сцепил зубы, удерживая рвущийся наружу крик, и приготовился к неизбежной боли.
— Старший, — сказал Младший, — он холодный совсем, давай отцепим. Он же замёрзнет тут один.
— Ну и ложись с ним, — пробурчал кто-то с нар.
И посыпалось:
— А тебе не один хрен.
— Вставь ему третий номер на пять шаров, вот и согреется.
— Точно, от пяти шаров аж в пот кидает.
Стержень третий номер на пять шаров… к своему ужасу, Гаор уже и понял, и представил, что его ожидает, если Младший сделает сказанное. Он непроизвольно вздрогнул.
— Сейчас, — сказал Младший, — сейчас, потерпи, темно здесь, я сейчас, — и стал возиться со скобой.
— Ты ж не там ищешь, — засмеялся Резаный.
— Помочь? — предложил Шестой.
— А пошёл ты… — вдруг выругался Младший, — забыл, как сам так лежал. Просил всех, — и явно передразнивая, — пощадите, пощадите… Просил ведь? Просил. В ногах ползал, слезами заливался, пока тебе стержнями задницу не растянули, чтоб работать смог. А он что… неклеймёный, что ли? Ну вот.
Раздался металлический щелчок, и Младший снял со скобы стягивавшие запястья Гаора наручники.
— Наручники не снимай, — строго сказал Старший. — И сюда его тащи, вниз пока положим.
Вниз? Подо всех? Гаор отчаянно замотал головой, но его уже обхватили поперёк туловища и приподняли, оторвав от кафеля. Боль в плечах стала настолько нестерпимой, что он застонал.
— Давай помогу, — сказал рядом голос Новенького.
Вдвоём они дотащили его до нар и… и Гаор оказался на деревянном, показавшимся удивительно тёплым после кафеля помосте, а с боков и сверху его сдавило множество других тел. И он не сразу понял, что было странного в этом переплетении рук, ног, спин и ягодиц. Здесь не лапали и не насиловали, а грели друг друга своим теплом, и его положили на низ, подо всех, чтобы согреть. И только сейчас он почувствовал, как же он отчаянно замёрз. Его начала бить дрожь, и он ощутил, как его ещё плотнее сжимают, как чьи-то ладони растирают ему грудь и спину, массируют плечи.
— Сволочи, — шептал кто-то, — им игрушки, а мы хоть подыхай.
— Может, с отоплением что?
— Как же, каждый месяц такое.
— Зачем? — вырвалось у Гаора.
— А чтоб слабаков повыморозить, — хохотнул Резаный. — Ну как, Лохмач, согрелся, побалуемся?
Ответить Гаор не успел.
— Меняемся! — негромко скомандовал Старший.
И вся куча тел пришла в движение. Лежавшие в центре и внизу выбирались наверх, а верхние и крайние перебирались в нагревшуюся серединку. Чья-то ладонь легонько придавила Гаора, и ему просипели в ухо:
— Твоя смена следующая.
До утра, которое обозначилось включением белого света, они поменялись трижды. Под конец Гаор даже не просыпался, перемещаясь вместе с лежавшими рядом, и разбудил его голос надзирателя и пробивавшийся сквозь веки свет.
— Старший, поднимай поганцев! Кто стоит, тем паёк, кто лежит, тех в печку.
Гаор почувствовал, что лежавшие рядом зашевелились, и разлепил веки. Яркий белый свет ударил по глазам, но вызвал уже не боль, а злобу.
— Вставай, — шепнули рядом, — лежащих в печку.
Что надо встать и занять место в строю, Гаор понимал и сам, но вот сможет ли? Одеревеневшее за эти дни тело не слушалось, болели натруженные плечи, он посмотрел на свои руки и увидел, что кисти распухли и стали сизыми, как тогда в Алзоне, когда он потерял перчатки и едва не отморозил руки, пришлось снимать с трупа, а подходящий размер никак не попадался. Он сумел сесть, потом встать и вместе со всеми побрёл к стене напротив параши, чтобы стоящему у решётки надзирателю были видны нары: не остался ли кто лежать.
Встали все, и надзиратель явно огорчился:
— До чего ж смена живучая, — и даже сплюнул. — А Лохмач где?
Стоявший рядом Новенький плечом подтолкнул Гаора, и тот шагнул вперёд, едва не упав.
— И ты живой?! — удивился надзиратель. — Старший, в работу его сегодня отправишь, хватит ему отдыхать и учиться, пусть паёк отрабатывает.
— Да, господин надзиратель, — спокойно ответил Старший. — Лохмача в рабочую бригаду.
— Двоих за пайком, — распорядился надзиратель, — в остальном сам знаешь.
— Да, господин надзиратель, Восьмой, Двадцатый, пошел!
Строй мгновенно рассыпался. Воздух в камере заметно и быстро теплел, дыхание уже не клубилось паром. На подгибающихся дрожащих ногах Гаор побрёл к параше. Надоело ходить под себя. Кто-то его поддержал сзади за бока, не дав споткнуться и упасть прямо в унитаз.
— Начнёшь трепыхаться — опять прикуём. Понял, Лохмач?
По голосу это был Гладкий. Не оборачиваясь, Гаор прохрипел:
— Лезть не будете — никого не трону.
Сзади хохотнули.
— Да не будь приказа, на хрена нам твоя задница. Иди ложись, поедим и обработку начнём.
Гаор резко развернулся, выбросив в ударе скованные руки, но удар пришёлся в пустоту, а ещё кто-то схватил его сзади за шею и, пропустив пальцы под ошейник, пережал ему дыхание.
Пришёл в себя Гаор уже лежа на боку между двумя плотно зажавшими его телами. Но не на полу, а на нарах. Задний был в нём и одной рукой придерживал за ошейник, а другой гладил его по боку и бедру. Передний, лежа с ним лицом к лицу, одной рукой прижимал к нарам его стянутые по-прежнему наручниками запястья, а другой гладил и щекотал ему мошонку и член.
— Ну вот, — улыбнулся он Гаору, когда тот открыл глаза, — сам видишь, расслабился, не дёргаешься, и боли нет.
— Отпустите, парни, — безнадёжно прохрипел Гаор, — что ж вы со мной делаете?
— К работе готовим, — ответил сзади Десятый.
— Плохо сработаешь, всю камеру подставишь, — сказал лежавший спереди Гладкий.
Гаор прикусил губу, удерживая крик, уже не боли, а отчаяния. Его сделают палачом, и он никак не сможет этому помешать, потому что его сопротивление отправит на смерть всю эту двадцатку. Сволочи, что же они с нами делают? Самое… святое, последнее отнимают.
— Тебе и так лишний день дали, — безжалостно продолжил Гладкий. — Велено было, чтоб ты с третьего дня работал, а сегодня четвёртый. Сейчас мы доведём тебя и поесть дадим, передохнёшь немного.
— А поить когда? — спросил над ними Седьмой.
— В предварилке, — ответил издалека Старший, — а то он перегорит с непривычки.
Гаор зажмурился, чувствуя, что умелые руки парней доводят его до неизбежного, противного здесь и сейчас до судорог, до рвоты. И попросил:
— Придуши.
— Лёгкой жизни хочешь, — засмеялся сзади Десятый.
