Очнувшись, Гаор забился, пытаясь встать. Руки Младшего помогли ему, и, увидев залитые кровью член и ноги Гаора, Новенький не удержался и удивлённо присвистнул:
— Целка!
— Сожалею, — прожурчал голос дознавателя, — но она уже не будет ничьей невестой. Теперь ваша очередь.
И эта, страшная, памятная по пыточной "кобыле" фраза рванула Гаора к столу. Младший и вскочивший на ноги Новенький повисли на нём. Похоже, даже оба тихушника растерялись. И тут студент, с ужасом глядя на голого, перепачканного в крови лохматого раба, тоненько закричал:
— Нет, только не это! Я!… Я всё скажу! Не надо! Я знаю их! Книги мне дал…! Они собираются… Они хотят!… Это они! Меня втянули!…
Что?! Заткнуть рот, заставить замолчать поганца! Сломался, слабак, гадёныш! Да за это…
Хрипя и нечленораздельно рыча, Гаор рвался к столу уже не к тихушнику, к студенту, заткнуть его, заставить замолчать, а из того сыпались имена и адреса. Старший ногой отпихнул то ли потерявшую сознание, то ли уже умершую девчонку, помогая Новенькому и Младшему держать Гаора и зорко следя за сигналами дознавателя. Как только студент замолкал, тот кивал, и Гаору давали сделать ещё один шаг. Снова раздавался визгливый на грани ультразвука крик, и Гаора оттаскивали назад, но тоже только на один шаг.
Звуки и краски всё ярче, всё сильнее, громкие краски и яркие звуки, стены то сжимаются вокруг него сторрамовским "ящиком", то распахиваются равниной Малого Поля, чужие слова бьют по голове и телу камнепадом Чёрного Ущелья, пол то проваливается воронкой, то встаёт перед лицом снарядным разрывом, колышется алзонской гатью…
Как и когда его вытащили из кабинета в коридор, а оттуда в "предварилку" и там уложили на пол, сковав ему руки уже снова спереди, Гаор так и не узнал. Да и не пытался узнать. Просто он вдруг очнулся, дрожа от холода, весь покрытый липким противным потом. Он лежал на спине, и закинутые за голову скованные руки кто-то аккуратно, но плотно придерживал.
— Очнулся? — наклонился над ним Младший. — Ты полежи, так после "пойла" часто бывает, сейчас согреешься.
Но Гаору было уже всё равно, он уже всё вспомнил и понял. Он нелюдь, отныне и до конца его дней, он палач, подстилка, насильник — самое презираемое и ненавидимое существо в обоих мирах. И нет ему ни прощения, ни искупления. Всё, кончено, финиш, а "печка" завтра или послезавтра… это тело болит, хочет есть, пить, просит снять наручники, но это не он, его нет, его добили там, вместе с убитой им девчонкой, последним выдохом звавшей мать, и расколовшимся, выдавшим друзей студентом. Да, того, наверное, не убьют, сделают осведомителем, но это тоже смерть, И девчонка… если выживет, то ей, изнасилованной рабом-аборигеном, одна дорога — в дешёвые проститутки. Тоже смерть. И тоже он убийца. А что его… накачали "пойлом" и положили на неё, так Огню всё равно, ты виноват, ты и отвечай.
Его уже давно не держали, но он лежал неподвижно, глядя в потолок остановившимися пустыми глазами. И остальные, вернувшиеся с работы или отпущенные на перерыв, смотрели на него даже не с удивлением, а со страхом.
В опустевший кабинет, откуда уже вынесли окровавленную девушку и увели давшего подписку о сотрудничестве "клиента", набились зрители.
— Отлично сработано!
— Поздравляю!
— Да нет, соратники, элементарно.
— Но чисто!
Венн, не выделяясь из общей массы, тепло и вполне искренне поздравил коллег с такой великолепной работой, ещё немного потолкался в кабинете, слушая разговоры, и тихо ушёл. Мало ли ещё какая накладка возможна, а ему вовсе не нужно, чтобы Рыжий даже случайно увидел его здесь и сейчас. Однако… неужели никто так и не понял, куда и зачем рвался Рыжий? Для Рыжего, безусловно, к лучшему, что не поняли. Итак, Рыжему осталось… сегодня четвёртый день, значит, два дня, ну, два с половинкой, и Фрегор его заберёт. Тело, как и обещали, ему не попортили, а вот мозги… а Фрегор ещё его и закодировать собрался. Ну, специалиста мы уже нашли, сейчас с ним поговорим, нет, дадим ему услышать о новом "прессе" и его сверхэффективной работе. Сильное воздействие "пресс", что и говорить. Но делать Рыжего "прессом" — это охотиться на зайцев с волком: никогда не знаешь, на кого он кинется, на добычу или на охотника. Не дураки были предки, когда предостерегали от такого, совсем не дураки. А в целом порядок действий уже намечен. Так что… удержи крышу, Рыжий, ты мне очень нужен.
Медленно и неотвратимо гасли краски и звуки, растворяясь в холодной враждебной белизне. Когда-то очень давно он боялся серой пустоты, но это ещё хуже. Чьи-то руки подтянули и застегнули на нём брюки, заставили его встать, а потом сесть на табурет и прислонили к стене. А потом совсем далеко прозвучали чьи-то когда-то слышанные им голоса.
— Молодец, Старший, хорошо сработано. Хвалю.
— Спасибо, господин.
— Держи, одну можешь дать ему.
— Спасибо, господин.
— А разлёживаться ему не давай. Как вернётесь, сразу в работу.
— Да, господин. Сделаю, господин.
Он слышал, даже понимал, но ему было уже всё равно. Кто-то тронул его за плечо:
— Покури, Лохмач.
Он с трудом поднял веки и увидел прямо перед лицом сигарету. Её сунули ему в рот и дали прикурить.
— Заработал, Лохмач. Понравилось им.
Гаор равнодушно, не ощущая вкуса, затянулся и, сдвинув языком сигарету в угол рта, прохрипел:
— Теперь… что?
Сквозь тусклую бесцветную белизну проступали лица и фигуры "прессов", стены "предварилки"…
— Сейчас ещё две бригады доработают, и нас домой отпустят, — ответил Старший и отошёл.
— Дома обмоемся, — подхватил сидевший рядом Младший, — ты вон в крови весь, поешь и велено тебя в работу положить. Всё хорошо, Лохмач, ты понравился им.
— Сигарету дали, — хохотнул сидевший с другой стороны Новенький.
Гаор медленно — каждое движение давалось хоть и без боли, но с трудом — повернул к нему голову.
— Возьми, — прохрипел он. — Не хочу.
Новенький пытливо посмотрел на него и выдернул сигарету.
— Как хочешь, Лохмач. Только мне, или другим дашь?
Гаор, не ответив, снова откинулся на стену и закрыл глаза.
— Эй, — сказал рядом Новенький, — Лохмач делится.
— Ого! — удивился Седьмой. — Або, а соображает…
Гаор слышал, как рядом толпились, разговаривали, деля сигаретные затяжки и поминая какие-то старые счёты, а он… его нет, есть тело, измученное, изголодавшееся, опоганенное насилием, насиловали его, насиловал и он… но его больше нет… насильник, палач, подстилка, стукач… нелюдь. И пресс-камера теперь тебе дом. До конца твоих дней. А быстро умереть тебе не дадут. Ты понравился. Тебя снова и снова будут накачивать "пойлом", доводя до исступления, и ты снова и снова будешь насиловать, вынуждая других становиться стукачами. Прощайте, Кервин, Жук, Плешак, Снежка, погибшие на фронте и в "печке", нет мне места рядом с вами, ни у Огня, ни в Ирий-саду…
