— Ты только что участвовал в битве, а сейчас тебя окружают мертвецы, которые лежат на палубе, омытой кровью. Как ты можешь думать о Свадебных Играх?
— Ну… битва закончилась, не так ли? Нет смысла думать об этом. Мы все сделали хорошо. Мы сражались.
— Да, мы сражались.
— Всегда неплохо выиграть бой, не имея преимуществ, — заметил великан. — И мне понравилось, как ты сражался. Некоторые бойцы — такие, как Каллиадес, — всегда стараются оставаться хладнокровными. Я предпочитаю свой собственный стиль — яростной собаки. Броситься вперед, крича, разя и побеждая всех, кто в поле досягаемости. Немногие захотят сражаться против яростной собаки.
— Ты говоришь мне, что я сражаюсь, как яростная собака? — спросил царь Итаки.
— Это похвала, — радостно сказал Банокл, изменив тон. Одиссей внезапно улыбнулся. На этого человека было невозможно обидеться.
— Я сделаю вот что, — вздохнул он. — Сегодня у нас будет Поминальный пир в честь наших погибших друзей. Мы будем воздавать им почести и поднимать бокалы за их благополучное путешествие до Елисейских полей. У нас недостаточно людей, чтобы устроить Игры в память о них. Но, если Леукон согласится, вы с ним сможете сразиться в честь покинувших нас.
— Чудесно, — на лице Банокла появилась счастливая улыбка. — И если я стану победителем, мы сможем представлять Итаку в Трое?
— Сможете, — согласился Одиссей.
Он наблюдал за тем, как великан удалился легкой походкой. «Он живет больше сердцем, чем головой», — подумал царь Итаки. Оглядев палубу, он заметил Леукона и подозвал его. Одиссей коротко рассказал ему о предложении великана. Леукон пожал плечами.
— Ты хочешь, чтобы я сразился с ним?
— Да.
— Хорошо.
— Он говорит, что сможет одолеть тебя. Моряк бросил взгляд на Банокла.
— Его радиус действия короче моего, а это означает, что он получит больше ударов. У него хорошая шея и сильные руки. Подбородок выглядит крепким. У него есть все признаки хорошего бойца. Да, это будет неплохая тренировка.
После того как Леукон ушел, на Одиссея нахлынула новая волна усталости. Ему захотелось лечь на палубу и поспать, но он почувствовал укол совести: «Какой пример ты подашь своим людям, если будешь спать, пока они работают?»
«Черт побери эти примеры, — сказал он себе. — Я — царь. Я поступаю так, как мне хочется». С этой мыслью он вытянулся, подложив руки под голову, и заснул.
Ближе к полудню исчезли последние облака, и небо засияло ярко-голубым светом. Не было ветра, и наступила жара. Часть старого паруса подняли, чтобы создать навес с левой стороны кормы «Пенелопы». Нестор, его сыновья и Идоменей сидели здесь.
Пирия перешла на нос и смотрела на голубую воду. Внезапно девушка почувствовала острую боль внизу тела, такую сильную, что она чуть не закричала. Она закрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание и побороть боль. Все это время — после того жестокого нападения на нее — боль не исчезала. Она просто уходила и возвращалась вновь, лишая ее силы.
«Прошло всего несколько дней, — говорила себе девушка. — Я приду в себя. Они не сломают меня. Я — Каллиопа, и я сильней, чем ненависть любого мужчины». Но сегодня боль была еще хуже, чем прежде, и это испугало ее.
Открыв глаза, Пирия попыталась сосредоточиться на голубизне моря, которая искрилась от солнечных лучей. Море было таким спокойным, что теперь утренние события казались просто сном. Она убивала мужчин, посылая острые стрелы, чтобы пронзить их плоть, после того как они поступили с ней. Девушка думала, что убийство пиратов собственными руками принесет ей удовлетворение. Но где оно? Где радость от мести? Пирия даже почувствовала небольшую печаль из-за смерти юного Деметриоса. Он не разговаривал с ней, но она наблюдала за его поведением с товарищами, видела его скромность и поняла, что он чувствует себя неловко в компании бывалых моряков. Девушка не видела, как он умер, но была свидетелем того, как его тело положили рядом с телами еще семи погибших товарищей. После смерти он еще больше был похож на ребенка, на его лице застыло выражение невероятного испуга.
«Не жалей его! — закричал темный голос ее страхов. — Он был мужчиной, и зло его пола проявило бы себя, когда он стал бы старше. Не сочувствуй никому из них! Они все подлые».
«Не все они», — подумала девушка. Есть Каллиадес.
«Он такой же! Ты увидишь! Его добрые слова скрывают такую же жестокую душу, ту же необходимость управлять и обладать. Не доверяй ему, глупая девчонка».
Она увидела, как он идет к ней, и двойное проклятие ее желания и страха охватило ее: «Он мой друг — он предаст тебя».
Каллиадес приветливо улыбнулся, затем посмотрел на воду, словно ища что-то. Она повернулась, чтобы облокотиться на бортик, и боль немного отступила. От облегчения у нее на глазах чуть не выступили слезы. Молодой микенец прикрыл глаза рукой и продолжал изучать море. Выражение его лица было серьезным, ей снова показалось, что в нем не было и намека на жестокость.
— Ты не похож на воина, — сказала Пирия; эти слова вылетели у нее, прежде чем она успела остановить себя.
— Это комплимент или оскорбление?
— Просто наблюдение, — ответила девушка.
— Мерионес впечатлен твоим умением обращаться с луком. Я полагаю, он не ожидал, что ты тоже окажешься воином. Но, очевидно, Одиссей догадывался.
— Проницательный человек, — кивнула она. Каллиадес засмеялся.
— Может, он и проницательный человек, но с ним страшно сражаться рядом. Он дважды чуть не отрезал мне ухо. Я думаю, что потратил больше времени, чтобы избежать его неистовых ударов, чем сражаясь с пиратами.
Он замолчал на секунду, и она посмотрела на него.
— Я почувствовал гордость, когда Мерионес похвалил тебя, — сказал он.
Темный голос в ее голове победоносно закричал: «Ты видишь! Он гордится тобой. Он хочет обладать тобой». Ее охватила ярость.
— Какое ты имеешь право гордиться мной? — закричала она. — Я не твоя лошадь, которая победила в соревнованиях!
— Я не это имел в виду. Я просто… — он посмотрел вниз, и его лицо изменилось. — У тебя идет кровь, — сказал микенец. — Ты ранена?
Пирия почувствовала, как струя крови побежала по внутренней стороне ее бедер. Морской ветер поднял ее разорванную тунику. Ее пронзила боль, почти невыносимая. «Ты ранена? Глупый, глупый мужчина. Мое тело измучено и покалечено, моя плоть разбита и покрыта синяками. Мое сердце и душа изранены и осквернены. Ты ранена?».
Горечь от надругательства вылилась из нее, словно река, которая вышла из берегов. Ее глаза наполнились слезами, а зрение затуманилось. Фигура, стоящая перед ней, больше не была Каллиадесом. В этот момент он стал отцом, которого она любила и который предал ее, братом, которого она обожала и который отверг ее с презрением. Ненависть и отчаяние боролись в ней.
