— И отчего тебе не похитить ее из Шинуаза и не перекинуть через границу в тот Рутен, откуда она явилась, на наше несчастье?
Взять из-под охраны и подвергнуть иной смерти, чем та, что ей предназначена. Возможно, куда худшей.
Нет.
Я трус.
Эрмин храбр беззаветно. Как поют жонглеры на перекрестках: «Лучше гибель, но со славой, чем позорное житьё». Ну разумеется. Сдохнуть нам — раз плюнуть. Вот, небось, Зигрид порадуется…
Ох, святая вошь, а это откуда выползло?
Мессер Барбе говорит мне:
— Бойтесь первых движений души — они не только самые благородные и нерасчётливые: они убийственно глупы и до идиотизма опасны. Откуда вы все взяли, что будет слава, а не еще горчайший позор? Образуется воронка, водоворот, куда затянет всех поочередно: Фрейю, Фрейра, Ниала, вас… и то дитя, что вот-вот должно появиться в неприступной цитадели Шинуаз.
Как вы не поймете: и ваша дочь — приманка для вас, и вы сами — приманка для неких сил. А бесплатный сыр в мышеловке, равно как и дорогостоящий, подвержен одинаковому риску быть съеденным.
Он явно не договаривает.
А Эрмин, забив на мне крест, как мы говорим, бодро скачет по полям и лугам. Одна из обязанностей конюшего — сопровождать королеву в ее верховых поездках. Сам в щегольской тунике и алой мантии с капюшоном, моя жена — в особенном платье для верховой езды, как считается, подражающем наряду дев-воительниц. С разрезами до пояса и оборкой широких кружевных панталон внизу.
И, право, я почти рад, что Зигрид удается хоть как-то утолить свои печали.
Размышление четвертое
Сколько-нисколько плыли зачарованные путешественники, которых обременяли пока ни к чему особо не применимые дары, но вот снова показался из тумана большой гористый остров. Он был разделен посередине высоченной стеной, что состояла из самих гор, причем перевалы были заложены камнем. С одной стороны острова были тучные травяные пастбища, с другой росли только мох, вереск и пустынная колючка. На одном краю паслись дородные, как бурдюк, белые овцы со спутанным руном, а на другом — поджарые черные, все в крутых завитках. У белых морды были унылые и постные, у черных — ехидные и вроде как вполне довольные жизнью. По верху стены ходил великан и то и дело нагибался, подхватывал овцу в горсть и перебрасывал на другую сторону, причем овца сразу же меняла если не стать и дородность, то уж наверняка цвет.
Страшно стало от всего этого путникам, но вдруг увидели они, что посреди камней проделаны многие дыры и лазы, и овцы постоянно пролезают через них в ту или другую сторону сами, приобретая иной, чем прежде, цвет куда быстрее, чем великан мог это заметить.
— Вот неслухи, — пожаловался великан голосом, подобным грому. — Никак не хотят определяться. Упрямые бараны, а не овцы. Так и вожусь с ними, пытаясь отделить чистых от нечистых.
Ничего не сказали в ответ ему люди Брана, потому что дано им было понять: овцы — те же люди, и не найдешь среди них ни совсем добрых, ни совсем злых. А если и отыщешь — сами они воспротивятся такому разделению…
С тем быстро отчалили товарищи Брана и сам он от Острова Овец, чтобы не сердить гиганта — потому что мог он прочесть их ответ в молчании и улыбках.
Цитадель Шинуаз. Символ неприступности.
Вокруг неё густые леса и широкие поляны, ночью снег ложится на ветки теплым одеялом, чтобы к позднему утру, потяжелев, упасть на влажную землю. Такова уж здешняя зима, ласковая, мягкая, с прозеленью и первоцветами в ледяных скорлупках — солнечных линзах: на раннюю весну похожая.
Оттого в лесах будто птицы поют: свист, щелканье, перекаты, щебетанье и чириканье. Ба-нэсхин. Так они разговаривают между собой — лучшие воины, надежнейшие стражи Вертдома. Не просто так — но чтобы показать всем прочим своё единство, душевное расположение, верность. Так поют в соленых океанских водах их мощные ба-фархи. И полуопальный цареныш Фрейр учится этому полетному, этому по видимости беспечному языку непреложной дружбы.
А внутри дома, в одном из садов, куда падают снаружи снеговые хлопья, малютка Фрей стоит, с головой накрывшись волчьей полостью и крепко ухватив руками низкую ветку дерева. Вид растения — фикус религиозный, морозостойкий.
— Стелламарис, ты далеко? Ой, я вся вниз теку.
— Здесь я, рядом. Подмороженную калину собираю. Да что там с тобой?
— Судороги. «Это» началось, кажется.
— Так восемь же месяцев, рано.
— Погодить никак уж не удастся.
— А и верно ведь — воды отошли. Давай я тебя с холода унесу.
— Н-никак не отцеплюсь, — объясняет девушка сквозь зубы.
— Тогда держись покрепче и не бросай. Висни на древе, как спелая смоква, то есть инжир, понятно? Присесть на корточки сможешь?
— П-попробую.
— Я чуть в сторону отойду — тебе самого Фваухли высвищу. Он куда искуснее прочих здешних повитух — даже, говорит, сам родил однажды.
— И к рутенскому мальчишке его возили. Знаю, — отвечает Фрей в спину своей радетельнице.
Названный субъект прилетает как на крыльях — от медовых кос пахнет снегом и влагой, глаза и зубы сверкают, как начищенные.
— Бросай принцессе свою форменную одежку под ноги, — командует Стелламарис. — И без камизы вдосталь жариться будешь.
Она плотно обхватывает Фрейю со спины и поглаживает по животу, слегка надавливая книзу:
— И не смей у меня орать — силы зря потратишь. Схватки сильные? Ага, слышу, под цитаделью прямо весь пол затрясся. Носом дыши, носом, говорю! И опирайся на меня, удержусь как ни на то. Юнош, а ты за бедра хватайся и тоже пока держи со всех рук.
— Она вроде тужиться хочет, — доносится из-под низа покрышек.
— Перехочет. Фрей, на руки мне спиной ложись. А теперь жми ветку изо всех силенок — боль ей передать. Давай!
— Не могу… — цедит сквозь сомкнутые зубы девушка. — Устоять… не могу.
— Кто из нас может-то?
— Она там… От волосиков щекотно.
— Всё тебе… — начинает Стелла и вдруг бросает ба-инхсану:
— В ноги иди! Это ж головка показывается. Девочка, опускайся пониже. Ноги на ширине плеч и согни немного. Прекрасно! Сейчас родишь. Фа, чистый рушник — принять. Да пояс, пояс размотай, он у тебя шелковый. Так, теперь одна держись.
Оба акушера пригибаются к ногам роженицы и натужно там копошатся.
— Не могу, — вполголоса стонет Фрейя. — Сейчас выпотрошусь на фиг.
— Нет, какие слова она знает! — восхищается Стелла. — Ну и не моги — теперь-то уж назад факт не повернешь. Валяй, разрешаю!
Фрейя неблагозвучно кряхтит — и в этот самый миг что-то небольшое шлепается в тряпки с визгливым капризным ревом.
