— Ты не ошиблась? Рано.
— Меня предупредили, что такое может быть — чтоб не приняла за выкидыш. Вызывать никого не надо. Едем. Знаешь куда?
Мы загрузились в Юлькин потертый пикап и отправились в ближний загород. Дорогу я примерно запомнил еще раньше, однако рулила она — я побаивался, что невзначай тряхну младенца.
Прибыли еще в темноте и въехали прямо в открытые ворота — я еще удивился, какой забор неказистый, да и сам дом. Там о нас уже знали: мою жену сразу увела под руки какая-то молодая женщина в рубахе и брюках, довольно приятная с виду.
— Ты уезжай, — сказала Юлиана. — Мы и без тебя справимся, правда.
— Надеюсь, — негромко сказала ее спутница.
И я уехал, весь в тревоге.
Но надо же!
Не успел я рухнуть на тот самый диван под сенью каменного древа, как позвонили на мобильник. Родился сын, мать спит, наркоз применять, по счастью, не пришлось.
— Он небольшой, скажем так, — говорил мне в ухо бодрый юношеский голос. — Два четыреста. Но вполне здоровенький, и не сомневайтесь никак. Нынче мы его вам не отдадим, только покажем через стекло, а игнуфре… мамашу забирать приезжайте хоть завтра. Хотя еще лучше через день-другой.
Что за странности? И что за имя такое фараонское?
Но я, скрепя сердце и скрипя зубами, выдержал предельный срок и только потом поехал. Нечто внутри меня говорило, что ослушаться этих господ будет себе дороже.
Вблизи дом показался мне куда приятней вчерашнего: бревенчатый, крашенный коричневой краской, с узорными белыми наличниками и открытой верандой: вчера мы заезжали с тыла. Внутри тоже было по-деревенски нарядно и очень чисто: на веранде — грубоватая резная мебель, внутри — плетеные из тряпья коврики, изразцовая печь, широкие скамейки, натёртые воском.
Юлиана вошла, как и прежде опираясь на ту самую женщину, чей брат… Ох, нет: говорил со мной её собственный голос, слегка искаженный вначале телефонной трубкой, потом — моими душевными переживаниями.
— Госпожа легко отделалась, можно сказать, малой кровью, — сказала дама. — Мы ей накормили вареную плаценту, это в живости помогло. Мальчик в кювезе, его поят, — а то, знаете, у самой госпожи не получается.
Я поглядел на их обеих свежим глазом.
Юлька — бледнее, чем обычно, какая-то маленькая и встрепанная, как птенец. Но весёлая.
Ее спутница — темнокожая, как мулатка. Вчера при голубоватом «энергосберегательном» освещении, сие обстоятельство как-то не бросалось в глаза. Грациозная, белозубая, светлый берет оттеняет длинные прямые косы цвета гречишного мёда.
— Это Фваухли, — представила ее моя женушка. — Не старайся, всё одно у тебя не получится верно произнести. Акушер и няня. Он тебе покажет нашего маленького.
Я последовал за девицей в помещение, которое по контрасту с прихожей показалось мне ультрасовременным, то есть практически пустым. Посередине стояла механическая колыбель на деревянных полозьях — но в прозрачном яйце из какого-то пластика. А в ней, среди путаницы каких-то тяжей и присосков, лежал и едва шевелил отростками нагой желтовато-бледный червячок.
— Он вполне доношенный, вам не бояться, — вполголоса произнесла нянька. — Только не как всё прочие.
— Дебил, — полуспросил я.
— Вот уж не так. Фсст!
При этом птичьем звуке червячок отпустил соску, соединяющую его с молочной бутылочкой, и ярко, живо улыбнулся в ответ.
— Красивый. Смугленького получим. Пока просто урожденный желтячок, но неопасно совсем.
Потом меня увели, недоумевающего и зачарованного.
— Постелите внутрь салона мягкое покрывало — и будет, — сказала нянька, отдавая мне мой поклон. — Дорога ровная и приятная.
И нас быстренько спровадили вдоль по этой самой дороге…
На подъездах к столице, когда мы уже предвкушали въезд на гремящее и вонючее кольцо, Юлиана вдруг приподнялась со своего заднего сиденья, где была крепко приторочена:
— Юлька, меня ведь предупреждали. На обочине будут ждать друзья. Стой!
Там, слегка накренившись к кювету, обнаружился автомобиль — нечто широкошинно-спортивное с лёгкой примесью болида. Похоже, частной сборки.
Из стального гончака вышел сначала один мужик, помахивая нам тонкой перчаткой, потом второй.
Я послушно затормозил, и первый человек, улыбаясь, нагнулся к Юлькиному окошку.
— Рада, как рада! Юл, это ведь старые папкины друзья, я их знаю. Хельм и Бьярни. Сядете или поедете следом на квартиру?
— Давайте не поедем, — сказал Хельм, — там стены просоветские. Тут рядом прудик и роща, а купаться не по сезону холодно, вот на свободе и поговорим.
— Я бы скупнулся, — ответил ему Бьярни. — Всяко не холодней, чем дома в похожее время.
Стояло, кстати, начало апреля, так что насчет сезона помолчим.
Пока они договаривались с моей женой, я их разглядывал. Оба на первый взгляд казались похожи возрастом и костюмом — лощёные северяне, шведы, норвеги или еще кто. Однако если Хельм был тотально сед, моложав и элегантен, то Бьярни просто молод и русоволос, а плащ такого же покроя, что и у своего патрона или родича, носил как некую экзотическую диковину из африканского бутика.
Когда они оба загрузились, Хельм — на переднее сиденье рядом со мной, а Бьярни назад, я свернул с обочины и не торопясь подрулил к нужному месту.
— Курите? — спросил я из вежливости.
— Что вы — при даме! — отозвался Хельм. — И вообще, мы только ради маскировки дым пускаем.
— Тогда я вас слушаю.
— Ну… Вот Юлиана не даст соврать. Она меня узнала, а о сыне догадалась. Это ведь я курировал вынашивание. Деньги, специалисты…Охрана плода…
— Иначе меня бы заперли как диковину, Юлик, — вздохнула жена. — Засунули под очень толстое стекло и изучали до потери пульса. Мне ведь никакого ребенка не положено из-за хромосом.
— Мужские они у нее, — подтвердил Хельм. — Регул, натурально, тоже не бывает. Для всех рутенов это неодолимая преграда…
— Рутенов? — переспросил я.
— Но далеко не для всех вертцев. А мы и ваша жена — как раз оттуда.
Я повернулся так резко, что едва не вывихнул шейные позвонки. Бьярн обнимал Юльку одной рукой, другой поправляя на ней покрышку.
— Ну да, Юл. Вертдом, помнишь?
Оба мы неким краем уха слышали от предков о некоем сказочном мирке под названием Вертдом, или Вирт — от «виртуальная реальность». Стране, где золотое средневековье было платиновым, где вдоволь играли в игрушки, что предлагала им высокая цивилизация, но жить предпочитали по своим правилам. Где пшеница урождалась сам-двадцать, а рожь — сам-сто, где никто никого особо не притеснял, а дворяне отличались от мужиков единственно развитым понятием чести. Где для сохранения традиций бессмысленно было заключать их в анклав и окружать стеной, потому что они оказывались невероятно живыми и в своем росте мигом перехлестывали через любую ограду — тем самым переставая быть самими собой. Где обитали две поистине отличные друг от друга расы, которые в смеси друг с другом могли давать непредсказуемое по своим качествам потомство. Люди Суши, как две капли воды похожие на обыкновенных хомо, и Люди Моря, у которых могли родить не только женщины, но и мужчины.
