от тебя все равно не будет, так что бросай меня и иди ищи выход. Хоть кто-то должен отсюда выбраться.
— Так я без тебя не выберусь, — возразил Кастор. — Или смертью голодной помру или замерзну где насмерть.
И сказав это вслух, Кастор решился, повесил звезду на шею поверх рубашки, сел, спустил сначала ноги, потом повис на руках, сердце от страха трепетало как горлов птенец, он шумно выдохнул и отпустил руки, будто ныряя в воду. Упал удачно, даже ноги не подвернул, но боль в спине и груди разлилась такая, что Кастор лёг лицо в мешки и замер. Мистат испугался и кинулся к нему.
— Вот же упрямый! — яростно зашептал в ухо Кастору сыщик. — Никого то не слушаешь! Сделай ты, как грамард велел, грелся бы сейчас у камина монсеньора, а к нам бы подмогу давно выслали, но нет же! Всё гордость и глупость эта ваша белая!
От возмущения Кастор аж перевернулся на спину, но ответить не смог. Слова застряли в груди как камни. Боль накатывала волнами, и Кастор сцепил зубы.
Оба они были так заняты своими чувствами, но не услышали шагов по ту сторону двери и не успели отреагировать, когда на пороге появился старик с мешком и палкой.
Превозмогая боль, Кастор приподнялся и сел, чтобы лучше его рассмотреть.
Судя по одеянию, монахом старик не был, цвет его рубахи был грязно-серый, а подпоясывал он её веревкой, такой же какой был завязан мешок. С минуту он смотрел на них, потом на дыру в потолке, кивнул сам себе, вошел и закрыл дверь. Свечи или лампы у него не было, вместо этого он достал что-то из-под рубахи и оно засветилось в его руке, так же ярко, как светилась звезда. Страх было схватил Кастора липкими, холодными руками за нутро, но почти сразу отступил. Бояться стало настолько привычным состоянием, что разум принимал его за норму. В голове все еще каруселью крутились слова сыщика, доводя Кастора до исступления. Да как он вообще посмел, так с ним разговаривать!
Гнев внутри зашипел и погас в тот момент, когда дыра в потолке над ними вдруг затянулась.
— И вот опять какая-то чертовщина, — прохрипел сыщик. Он, как и Кастор ожидал нападения, но роящаяся тьма не кинулась на них, а совсем наоборот, старик что-то нажал на стене и вспыхнул яркий свет. Теперь пришла очередь Кастора ругаться сквозь зубы, он был в замешательстве и испытывал странное чувство узнавания. Он встречал в книгах описания небесного света, что способен освещать мир также как звезда Создателя. В Светлый час рождения Ахорна, этот свет был дарован людям, и случилось это еще до того, как в мир пришли трое отцов и пятеро матерей, но в своей глупости и гордыни люди отвергли его дар. Если верить книгам, вестника с небес чуть не закидали копьями и камнями. Хорошо что Создатель мудр и в мудрости своей дал людям второй шанс…
— Господари, вы если мышей кормить своими околевшими мощами не планируете, то слезайте ка лучше, — сказал старик. Видел он похоже плохо, потому щурился, а когда это не помогло, вытащил какое-то приспособление из кармана и надел на нос. Два кусочка прозрачного стекла держались на одном тонком, изогнутом прутике.
Это была гласса — пятая из восьми апостольских реликвий! Святой предмет!
От неожиданности Кастор начал молиться.
Сыщик тоже понял, что видит и осенил себя звездой.
— Слезайте, кому говорю, — рассердился старик. — Пока эти уникумы не сообразили куда вы делись, а то лифт перекроют, и куда мне тогда вас девать? Вы же это, за магом пришли, да? Ждал я вас, давайте, скорее! Идёмте за мной!
Сыщик и Кастор переглянулись, но выхода у них не было. Мистат помог Кастору спуститься и они, поддерживая друг друга, вышли вслед за стариком из хранилища.
Старик запер дверь на ключ, посмотрел на них и представился.
— Брат Либер я, из Гиде, — сказал он.
Кастор сразу вспомнил, где он уже слышал это имя раньше и брови его полезли на лоб.
Либером его звали не всегда, прежде он был Радмом из Лидии, а до него Красием из Патера. Каждый раз меняя город, он менял и имя. К сорока годам он почти забыл, что при рождении его нарекли Гус и родился он в Бруже. Братом он никогда не был, сколько бы ряс не примерял, ни одна не прижилась, а все потому что в Создателя он не верил. Не верил в него, ни как в величайшую силу, ни как в сверхъестественное существо. Мать Гуса была благородных кровей, но родилась девятой по счёту дочерью мелкого графа и прав не имела, в восемнадцать лет отец выдал её, а точнее продал, как скотину, торговцу шерстью из Глендара. Гус рано научился читать и писать, ходил в церковную школу и именно там понял, что не верит святым книгам, за что был часто бит, а на пятый год и вовсе изгнан прочь. Из уважения к его отцу монахи не стали вешать на него ярмо и не обвинили в ереси, но из Глендара ему было сказано уехать и не возвращаться. С тех пор он странствовал, выдумывая себе все новые и новые имена и профессии. И чем больше знаний он накапливал о мире, тем сильнее не верил и одновременно верил, но совсем в другое.
Именно знания привели его в Бургань.
В одном из древних курганов на Песчаных островах была найдена глубокая камера, как потом учёные решили — могила, только саркофага в ней уже не было. Охотники за реликвиями разграбили её прежде, чем спохватились белые. И случилось так, что ему, уже пять лет как Либеру из Гидэ, на тот момент часовых дел мастеру, принесли странную шкатулку на ремонт, внутри которой был спрятан интересный механизм. Он заводился и играла музыка. Починить же нужно было фигурку, что крепилась сверху. Либер сразу понял, что это реликвия, потому что внутри всё было настолько маленькое, что глазом и не рассмотреть. Так он и познакомился с дарьей Сошкой, владелицей шкатулки, в высоких кругах более известной, как графиня Донья Камара, именно она открыла ему двери в мир апостольских тайн, древних реликвий и технологий, в которые было невозможно поверить, даже если ты видел их своими глазами. Глаза у Либера к тому моменту были уже совсем плохи, мир растекался, как клякса на бумаге, и без чудодейственных глассов, которые подарила ему Донья, вдаль он почти не видел. Вписавшись простым конюхом в свиту
