Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

— Видно, не только в оборотнях дело, сестра, — вздохнул князь.

— То-то и оно, брат, — сказала Любава.

На этом они расстались, а на другое утро Любаву разбудило чуть слышное цокотанье птичьих когтей по слюдяному окошку спальни.

— Кто там? — шепотом спросила она, откинув полог постели. — Ты, Филька?

— Упырь! — возмущенно пискнул в ответ птичий силуэт на слоистой пластинке.

— Не сердись, мало ли всякой нечисти по ночам летает, — проворчала Любава, опуская ноги в меховые тапочки и накидывая горностаевую накидку поверх шелковой ночной рубашки.

— Ну что ты там возишься! — возмущенно затрепетал крыльями Филька, когда она подошла к окну.

— А то, что нечего тебе в девичьей спальне делать, — цыкнула на него Любава, приоткрыв окно. — Неровен час, увидит кто — такого натреплет, что стыда не оберешься!

— Да ты послушай, что я тебе сейчас скажу, — сразу всю эту ерунду из головы выкинешь! — простуженно просипел Филька, влетев в спальню и опустившись на скамью перед постелью.

— Что случилось? — встревожилась Любава, глядя, как Филькины перья чудно преображаются в рытый бархат кафтана и пестрый узор шелковых шаровар.

— Даже не знаю, как начать… — нахмурился Филька, ударяя в пол козловыми сапожками и сдувая с усов не успевшее преобразиться перышко.

— Брат? Владий? — вскрикнула Любава. — Где он? Что с ним?

— Не знаю, — сокрушенно вздохнул Филька, — ни где он, ни что с ним — ничего не знаю!

Он с досадой вбил в колено жилистый кулак, вскочил и стал ходить по спальне, нервно сплетая ладони в замок и сухо щелкая суставами пальцев.

— Так полети и узнай! — строго сказала Любава, широко распахивая окно.

— Закрой, простудишься! — поморщился Филька. — И не указывай мне! «Полети»! Можно подумать, я не летал! Я к нему еще затемно вернулся, до третьих петухов, глядь, а в окошке тени кружат, как будто послы какие явились князя обхаживать!

— Какие послы среди ночи? — сказала Любава. — С виду ты вроде уже человек, а мозги как были птичьи, так и остались…

— Так вот и я то же подумал! — возбужденно перебил Филька. — Какие могут быть послы? Подлетел к окошку, в раму вцепился, глазом приник: батюшки светы! Князя нет, а в его столе Дуван роется и печати к себе в карман перекладывает. Как дурной сон, ей-богу!

— Да уж дурнее некуда, — нахмурилась Любава.

— Я тоже так думал, — сказал Филька, — пока колоду не увидел…

— Какую еще колоду? — перебила Любава.

— Известно какую, — сказал Филька. — Домовину.

— Домовину? — с замиранием сердца ахнула Любава. — Да кто помер-то?

— Вот это как раз и неясно: покойник с виду вроде как князь… — обстоятельно начал Филька.

— Брат! Владий! — запричитала Любава, упав лицом в раскрытые ладони.

— Да брось ты выть! — с досадой воскликнул Филька. — Я ж не сказал: «князь»! Он, покойник, лицом вроде как совершенно вылитый Владигор, однако есть одна загвоздочка. Или неувязочка, это уж как тебе будет угодно…

— Не тяни ты кота за хвост! — оборвала Любава, смахнув со щеки налетевшую паутинку. — «Загвоздочка»! «Неувязочка»! Брат или нет?..

— Это смотря по тому, каким глазом на покойника посмотреть, — сказал Филька. — Почему, думаешь, я в птичьем облике в любую темень летать могу?

— Потому что видишь глазищами своими желтыми! — раздраженно воскликнула Любава.

— Не своими, а птичьими, — терпеливо поправил Филимон. — Мышь в траве вижу, дрозда на ветке спящего… А почему? Потому, что кровь в них теплая течет и как бы лучи испускает.

— Ближе к делу, — перебила Любава. — Что мне в твоих мышах и дроздах?!

— Не скажи! — строго возразил Филька. — В мире все не само по себе существует, а в связи.

— В какой связи, сыч бестолковый? Мыша с князем повязал, дурья башка!

— Да перестанешь ты встревать, молотилка?! — воскликнул Филимон. — Где, по-твоему, душа у человека обитает?

— Разное говорят, — насторожилась Любава. — Одни — что в голове, другие — в сердце, а третьи в такие места ее помещают, что и сказать-то неловко, — чистая срамота!

— Всяк по себе судит, — усмехнулся Филька. — А ты-то сама как думаешь?

— А что мне думать? — сказала Любава. — Я девица простая, неученая, не то что брат.

— Я тоже не семи пядей во лбу, — сказал Филька. — Что вижу — то знаю, а чего не вижу, так про то и не толкую, — чего зря языком трепать, верно?

— Ты про душу начал… — напомнила Любава.

— Про душу, про нее, любезную, — тряхнул кудрями Филька. — Так вот что я тебе скажу: лопни мои птичьи глаза, если в той домовине, что посреди княжьего двора стоит, еловым лапником убранная, — князь Владигор!

— А кто же, Филя? — чуть слышно прошептала Любава.

— Не знаю, — зашептал в ответ Филимон, — знаю только, что душа у человека, как и у всякой прочей твари, в крови обитает и после телесной смерти еще сорок ден лучи испускает, которые только мои птичьи глаза видят, — поняла?

— Про душу поняла, — кивнула Любава, — про брата не поняла.

— А чего тут понимать! — воскликнул Филька. — Кружу я над домовиной, гляжу на покойника, а он как колода: мертвяк мертвяком! Я на край домовины присел для верности, все очи проглядел, чуть меня шестопером не пришибли, но теперь зато точно могу сказать: не исходят лучи от покойника, а раз так, то не князь Владигор в гробу лежит, а одна видимость, морок, оборотень!

— Страх-то какой! — всплеснула руками Любава.

— Какой страх! Радость великая! — засмеялся Филька. — Выходит, жив князь!

— Жив-то жив, — задумчиво покачала головой Любава, — но кому-то его жизнь ой как не в радость! Чует мое сердце: извести хотят Владигора — торчит он в чьем-то глазу как бельмо…

— Кто? — схватился за нож Филька. — Скажи только, глазом моргни — до заката не доживет!

— Эх, Филимон, Филимон! — вздохнула Любава. — В чем-то ты смышлен, а в чем-то и попроще меня будешь. Брат сам давеча сетовал, что чует он смуту вокруг себя, а конец ухватить не может: все улыбаются, поклоны бьют, а как в глаза кое-кому глянешь, такую тьму видишь, что аж холод по спине пробегает!

— Это у него-то холод! — усомнился Филька. — Да он при мне таких костоломов окорачивал, что у меня перья торчком вставали, — крут на расправу, ой крут!

— Это когда зло явное, — сказала Любава, — а тайное сперва распознать надо, иначе можно таких дров сгоряча наломать, что сам не зарадуешься.

— Закатать бы их всех в волчьи шкуры — Дувана первого, — да борзыми! — вдруг вырвалось у Фильки. — Эх, раньше бы надо, хоть на денек, хоть на полденька их упредить, а нынче поздно! Они теперь с каждым часов все больше силы забирают, властью насасываются, клещи поганые!