— Да все уже, — я вяло махнул пистолетом, — никого, сбежали.
— Вы уверены?
Я кивнул.
Сагадеев окинул насквозь протараненную пехотинцем-«сюрпризом» карету. Салон наружу, дверцы черт-те где, щепки, мой мундир.
— Я так понимаю, мы столкнулись с вашим э-э…
— С ним. Не с тем же, но да. — Я никак не мог заставить себя подняться, сил почему-то не осталось. — Если вы осторожно пошарите вон в тех кустах…
— Вот в этих?
Обер-полицмейстер осторожно приблизился к тому месту, на которое указывали мои пальцы.
— Да. Только Благодати ради…
— Я понял, Бастель.
Сагадеев верхней половиной тела нырнул в темную кипень. Зашуршал, скрылся совсем.
— Здесь как зверем проломлено, — услышал я. — Медведем словно, знаете ли. Трава повыдергана, ветки. Ох ты ж!
— Что?
— Стекляшка.
Обер-полицмейстер появился, держа колбу за горлышко, как дохлую мышь.
— Это «клемансина», — сказал я. — Там, вполне возможно, еще где-то лежит и кинжал.
— Не видел.
Сагадеев, потирая грудь, опустился на землю рядом со мной. Он был непривычно мрачен, усы висели. «Клемансина» ткнулась мне в ладонь.
Тимаков, пригибаясь, потерянной тенью бродил у кареты.
— Капитан, — позвал я.
— Сейчас, — отозвался Тимаков.
Он отступил в кусты и вернулся, волоча кого-то подмышки. Затем еще одного. Затем прошел по дороге вперед и притащил третьего.
Блеснула под луной серебряная пуговица.
— Что он там? — спросил Сагадеев.
— Похоже, стаскивает наших блезан, — ответил я.
— Как их метко…
— Да нет, — я стиснул колбу. — Били-то по лошадям да по карете. Это, скорее всего, гад, который кустами убег, постарался.
— Все мертвы, — Тимаков, пошатываясь, приблизился к нам и, откинув в сторону трофейный штуцер, сел на землю. Вытянул ноги. — Один только и успел…
Он выдохнул и с остервенением потер ладонями лицо.
— А лошади? — спросил я.
— Одна бегает где-то, — глухо сказал Тимаков. — Каретные же, в упряжке, обе…
Мы замолчали.
Лес шелестел, поскрипывал ветвями, сыпал хвоей. Где-то ухал филин. Кровь Майтуса отзывалась слабо, но он дышал, я чувствовал, и это было хорошо.
А вот мне было плохо. Жилки подрагивали и все норовили обернуться вокруг тела. То ли согреться хотели, то ли согреть.
Вот тебе и водка с кровью.
Взбодрился, Бастель? Подновил себя? А комара отогнать способен? Или слабо? То-то.
А ведь меня сейчас, подумалось, голеньким бери.
— Бастель, — сказал Тимаков, — я с такой силой еще не встречался.
— А я — во второй раз, — сказал я.
И поплыл в ласковую, безлунную темноту, не чету лесной. Поплыл, поплыл. Только бы поудобней…
— Бастель!
Меня тряхнули, и я с трудом открыл глаза.
— Вы в порядке? — Сагадеев, экзекутор, оттягивал мне веко куда-то на лоб. Куда хотел заглянуть? В душу, что ли?
Я шевельнул головой, отгоняя его пальцы.
— В относительном. Не восстановился после «Персеполя», форсировался.
— Вот всегда с вами так. Высшие семьи, высокая кровь, — обер-полицмейстер посадил меня снова, подпер собой. — Все по плечу. Фонарь зачем-то раскокали. И что делать с вами?
— Ничего.
— Может, кто проедет, — Сагадеев, поворачиваясь, напряг спину. — Найдутся, как мы, дурные люди, чтоб ночью…
— Мне другое интересно, — произнес я. — Почему мы еще живы?
— Это вопрос, — Тимаков лег. Куда-то к карете полетели скинутые сапоги. — Я, честно, было уже со всеми своими попрощался.
— Много их у вас? — спросил Сагадеев.
— Две дочки. Сын. Жена. Мать. Отца похоронил в том году.
— А у меня как-то даже мысли… — Сагадеев вздохнул. — О Машке и то не вспомнил. Двадцать пять лет вместе прожили, а я что-то…
Он повел в темноте плечами.
— Очень тяжело, — сказал я. — Нет техники…
Тимаков спрятал руки за голову. Луна сделала его лицо мечтательным. То ли от изгиба подбородка, то ли от ракурса, под которым я смотрел.
А может он действительно улыбался.
— Вы о чем, Бастель?
— Я про пехотного.
— Так вроде убег.
— Вот это-то и странно. Он же меня начисто… Я и противопоставить-то ничего… хотя и не последний вроде бы кровобойщик… И вот еще, — я катнул колбу к Тимакову.
Он приподнялся на локте, рассматривая выпуклый стеклянный бок, приткнувшийся к бедру.
— Хм, «клемансина».
— Она самая.
— Его «клемансина»?
— Да.
— Специфический предмет.
— Тут всего одно и напрашивается.
— Кровь?
— Высшая кровь Кольваро.
— Господа, — обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, — что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.
— Колбы Клемансо, — сказал я, — имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.
Сагадеев ощутимо вздрогнул.
— Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…
Он замолчал, оглушенный догадкой.
— Получается, — мрачно заметил Тимаков, — в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.
— То есть, — оглядываясь на нас, произнес Сагадеев, — все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?
— Полагаю, — сказал я, — многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.
— Хорошо, — качнулся Сагадеев. — Но для чего?
— Пока не знаю, — сказал я.
— Интересная картина, — взъерошил волосы Тимаков. — Сначала — Штольц. Затем — Иващин, через три месяца. Затем — Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?
— У Громатова «клемансину» не находили, — сказал я. — Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?
— Да, — Сагадеев переменил позу. — Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.
— Колба?
— Нет, — тряхнул головой обер-полицмейстер. — Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.
Я задумался.
Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.
— А осколки?
— Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.
— Тише! — Тимаков встревоженно поднял руку.
Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.
