Сквозь спицы темнел лес.
Рядом упал Майтус, взлохмаченный, с окровавленной щекой и плечом, намокающим красным.
— Засада, господин!
— Что? — Сагадеев зашевелился в траве. — Какая, ради крови, засада?
Будто в ответ штуцеры из зарослей дали еще один залп.
Полетели щепки. Что-то дзонкнуло. Шальная пуля звонко вошла в осинку за моей спиной. Освещенная фонарями карета была отличной мишенью.
— Нас здесь перестреляют, — подполз ко мне, белея лицом, Тимаков.
— Предлагаешь в лес? Чтоб нас как куропаток?
— А есть иной выход?
Темно-синее небо проглядывало сквозь кроны рваными лоскутами. Одинокая яркая звездочка помаргивала над верхушкой высокой елки.
Глаза привыкли к мгле.
Я попытался разглядеть в зарослях фигуры стрелков. По вспышкам выстрелов там пряталось человек шесть-семь.
Чего ждут?
Серым призраком проскакала мимо лошадь без седока.
— Господарики! — заорали из засады. — Как вы там? Живы еще?
— Живы! — крикнул Тимаков.
Штуцера ударили снова.
Фонтанчик земли взвился справа. Сагадеев, путаясь в рукавах, выворачивался из приметной светлой шинели.
— Надо было больше охраны… — шипел он. — Десяток, а то и два…
Я обернулся к Майтусу:
— Как ты, кровник?
Майтус скривился.
— Не шевелись, — я прижал ладонь к его плечу.
Кровь была моя, чувствовалась, как будто во мне текла. Один стук сердца, два — кровотечение остановилось, свинцовый катышек, увязнувший в сплетении мышц, двинулся наружу.
Я стиснул рукав.
Катышек с суровицей вывалился сквозь дыру.
— Все.
Майтус покивал, скалясь.
— Где, мать их, охрана? — ругался Сагадеев. — Четверо ж было.
— Георгий, следишь? — спросил я Тимакова.
— Слежу.
Капитан отполз от кареты в сторону бугристой тени. Похоже, там лежал блезан, один из тех, по которым сокрушался обер-полицмейстер.
— Господарики! — вновь зазвучал задорный голос. — Че затаились?
— Ты, милый, не попутал, в кого стреляешь? — крикнул я.
— Не-а, господарик, мы с понятием.
С понятием, значит.
Похоже, и не пугает их совсем это понятие. Будто не высшую кровь, а водицу лить собираются. Нашлись же такие!
Минуты три уже я щупал жилками пространство за каретой и мог разглядеть лишь наглухо закрытую область.
А это значило, что засаду поддерживает кто-то сильный. Видимо, убийцы сделали выводы по моргу, когда я поднял «козыря» Цымбу. Теперь и пытаться нечего.
Хотя расшатать, конечно, можно. Но там ведь тоже не дураки. Спокойно это провернуть не дадут — атакуют.
— Георгий! — зашептал я. — Что у тебя?
— Тихо.
Тимаков махнул рукой, револьверный ствол поймал фонарный отблеск.
Покачивали лампами елки, шелестел осинник, где-то далеко впереди раздавалось лошадиное ржание. Из зарослей не слышалось не звука.
— Дурацкое положение, — прокомментировал нашу ситуацию Сагадеев. — В лес бежать глупо, оставаться здесь — тем более.
— Это точно.
Я достал «Фатр-Рашди». Хорошо, перед поездкой в саквояж не убрал. Покрутил барабан, одновременно, вторым планом, медленно связывая из жилок фигуры.
Сигнальный слой. Вязкая сеточка полукругом растянулась между зарослями и каретой.
Там, в реальности крови, в сером дымчатом сумраке между призраками деревьев жилки казались праздничной красно-белой мишурой.
Жалко, плести приходилось наскоро, развешивая в воздухе трепещущие нити.
Затем я взялся за Тимакова и Сагадеева, наращивая им панцири невидимой защиты, вылепляя из жилок шипы и крючья, накручивая жгуты и спирали.
Тимаков почувствовал, неуютно покрутил головой, повел плечами, словно панцирь ему жал, оглянулся.
Одними губами я произнес: «Так нужно». Он то ли увидел, то ли понял и так.
— Майтус.
— Да, господин, — кровник придвинулся ко мне, придерживая раненую руку.
— Ползи от кареты в лес.
Майтус вскинулся, пальцами поймав меня за запястье с «Фатр-Рашди». Я чуть не выстрелил в него, дурака.
— Господин, не надо меня спасать, — зашептал он, дыша мне в лицо. — Я с вами останусь. Я и левой могу…
— Дурак, — зашипел я. — Ползи. Не только себя, меня спасешь.
Кровник вперился в меня внимательным взглядом.
— Далеко?
— Метров тридцать. Только держи карету в поле зрения.
— Понял, — Майтус кивнул, всецело полагаясь на меня.
Оттолкнувшись от земли, он опрокинулся назад. Чекмень его мгновенно слился с подступающей тьмой. Прошуршала трава.
— Ты это… Может быть больно, — предупредил я кровника.
— Стерплю, — прошелестел его голос.
Красно-белая пуповина поволоклась за ним.
Я наворачивал на него витки жилок, я заряжал его силой и ловушками, я завязывал на него Тимакова и Сагадеева, и всю мишуру, что раскинул до этого, превращая его в себя.
Пусть кажется, что это я уползаю прочь.
Ощетинившийся кровью и готовый дорого продать свою жизнь.
Я уже знал, что последует дальше. Не понимал только, почему так долго?
Неужели убийцу с «пустой» кровью необходимо разогревать к бою? Наводить, как ищейку, на определенный запах?
Товар штучный, требует калибровки?
По казначею Лобацкому я бы этого не сказал. Впрочем, я не имею понятия, где и в каком состоянии Лобацкий находился до визита в «Персеполь».
Я взвел курок револьвера.
Майтус, в красно-белом облаке крови, грозном даже издалека, уползал в серый сумрак все дальше. А если отпустят?
— Николай Федорович.
Обер-полицмейстер встопорщил усы.
— Готов.
— Георгий…
Тимаков поднял ладонь.
Ну, мысленно сказал я тем, что сидели в засаде, что молчим?
И дождался.
— Эй, господарики, — поинтересовался все тот же веселый голос, — а сюрпризу хотите?
Через мгновение мой первый, сигнальный, заслон разметало сухой листвой.
Я почувствовал, как дернулся Майтус.
Я увидел кровью, как от боли исказилось его лицо. Потом он прикусил губу и отполз еще на метр, приминая темное облако куста.
На мгновение я пожалел его — он еще не знал, что ему предстоит вытерпеть. Но другого выхода у меня все равно не было.
Я скорчился на земле.
Огюм Терст учил меня: «У трупа — специфический рисунок крови. И цвет ее ни с чем не спутаешь — тлеющие угольки, красное с черным. Такие, знаешь, медленно гаснущие, постепенно выцветающие угольки. А потом все подергивается пеплом».
Быть трупом — это как не дышать.
Прятать свой окрас, втягивать жилки внутрь, оставляя снаружи лишь распадающиеся мертвячьи столбики.
