— Просто как-то в голову не приходит. Ну, то есть, — следопыт замялся. — я их понимаю, а значит всё нормально. Если не понимаю, или там что-то особенное, смешное например — так об этом и говорю. А так, да, это был ойгрский, причём очень архаичный.
Гильда усмехнулась в стороне:
— Ого, Артур произнёс слово не из королевской речи. Завтра солнце на западе взойдёт.
Следопыт и волшебница в голос рассмеялись с шутки, понятной только им двоим. Впрочем, увидев сконфуженное лицо маркиза Кульнева, Гильда прояснила:
— Князь Артур большой поклонник королевской речи. Я сначала думала, что он как хорошо дрессированный пёс — всё понимает, но сказать ничего не может.
— Вот сейчас обидно было, — вставил князь.
— Ой, перестань. Сколько лет мы провели плечом к плечу, но я могу по пальцам одной руки пересчитать когда ты говорил на других языках. Если память меня не подводит, два раза это был людской язык, один раз древние наречия и…
— …и тальфельский. Я читаю на нём заклинания, — вмешался Артур.
— Точно. Как-то раз было. Наш уважаемый князь настолько проникся почтением к королевской речи, что даже переводил имена и названия. К нам приходил вождь из клана Звартвөтигх, как же его звали… Дёран Дөфкос, вот.
— И то, и то значит «Черноногий», только на людском и на клансманне, — подхватил Артур. — Какой смысл говорить слова, которые твой собеседник не понимает? Слова ведь нужны не просто чтоб рот открывать, а чтоб с человеком что-то общее найти. Я могу вместо «северянин» говорить нöрненн. Могу горцев называть гàiделы. Только это чушь для впечатлительных мальчишек типа него. — Артур указал жестом в сторону маркиза Кульнева. — Я прекрасно понимал равнинников, горцев уже хуже — у них акцент сильный. Менестрель может переспросить непонятные слова, но читателей-то то зачем мучать?
Трубадур всё это время делал какие-то пометки в бумагах, доставал листы, что-то там исправлял и возвращал назад. Артур перевёл на него взгляд, что-то хотел возразить, но махнул рукой. Пусть пишет как пишет.
— Так вот, на чём мы остановились? Точно, медвежья…
* * *
Второй раз я пришёл в себя от грубых прикосновений. Чьи-то шершавые пальцы силой втирали мне в кожу холодную и очень липкую мазь, словно это был не живой человек, а кусок говядины для копчения. С другой стороны, мышцы почти не отдавались болью от подобных прикосновений, словно и не избивали меня смертным боем совсем недавно.
Я открыл глаза и увидел всё того же старика. Сделал глубокий вдох и чуть не закашлялся — мазь отчётливо пахла медвежьей мочой.
— Старик, — прохрипел я. — Как тебя хоть зовут-то?
Слепец не обратил внимания на мои слова, но я заметил, что его губы шевелятся, словно он что-то читает про себя. «Может он плохо слышит», пронеслось в голове, но переспрашивать почему-то совсем не хотелось. Наконец, спустя пару минут старик закончил с мазью и заговорил:
— Имя дано мне Флевнгирр для слов… — и тут он замолк. Бледные стариковские губы сжались в тонкую линию.
— Не в стих поёшь, старик.
Я попытался засмеяться, но вышел лишь надрывный кашель, от которого на губах оказалась кровь. Старый ойгр улыбнулся мне в ответ и провёл мазью под носом. Запах крепкого волшебства вышиб из головы все мысли. Мне казалось, что моё тело совершенно невесомо, что я лечу посреди гор. Долины и хребты мелькают под моими ногами, белоснежные пики проносятся в стороне.
Только под утро я снова обрёл способность мыслить, а вместе с ней и желание выбраться на белый свет. Уже привычным движением я откинул шкуру в сторону, перевернулся на живот и пополз вперёд словно змея. Чувство времени меня не подвело — хоть солнце уже и взошло, но оно было за горой, отражаясь от соседних вершин.
Вокруг была небольшая рощица горных деревьев, приземистых и корявых. Листья облетели и лишь голые ветки нагло торчали во все стороны. У меня дома в такую погоду на них бы лежали белые шапки, но здесь постоянный ветер сдувал снег вниз, оставляя лишь голые камни. Я с большим трудом стащил с шалаша здоровенную меховую шкуру, варварски сшитую из пары волков, одного медведя и минимум десятка зайцев, завернулся в неё и подошёл к краю обрыва. Вниз уходило незнакомое мне ущелье, по дну которого текла река. Никакого жилья на многие вёрсты вокруг, лишь изрезанные силуэты гор да сияющие на солнце вершины.
Я подтянул полы своей импровизированной одежды, нашел рядом камень покрупнее и сел на него. Надо же, прошёл всего с десяток шагов, а сил отняло. За моей спиной раздался тихий шелест. Флевнгирр…
Старик молча смотрел на меня слепыми глазами. Или не на меня, а просто в пустоту, понять бы невозможно. Я не выдержал и привлёк его внимание банальным вопросом:
— Сколько я здесь?
— Полную луну и ещё четыре ночи, — слова старика звучали непривычно обыденно. Чего-то в них не хватало…
— Ты перестал говорить стихами?
Старик подошёл и сел рядом со мной.
— Я всю жизнь пел песнь ему одному, так долго, что казалось отвык от привычной речи. Что он сказал тебе?
— Кто «он»?
Я знал ответ на этот вопрос. Знал, но не хотел произносить имя вслух. Не знаю почему, словно оно привлечь беду. Не боялся же я имени Тирана! Флевнгирр словно почувствовал моё настроение и сменил тему:
— Болезнь забрала у тебя силы. И человеческие, и… другие. Небо даёт людям крепкое тело, а они его совсем не берегут…
— Жизнь такая. Ни покоя, ни отдыха. Вот и сейчас… — я попытался сплюнуть на землю по перенятой у горцев привычке, но рот пересох. — Уйти мне надо. Вниз, на равнины.
— Что он сказал тебе? — вернулся старик к неприятной теме.
— Что я обязательно вернусь.
Флевнгирр поднялся и пошёл куда-то в сторону, оставив меня глазеть на горный пейзаж.
* * *
Коготь орла впивался в кожу, оставляя прокол за проколом. Это пытка длилась уже десятый час к ряду, и я думал, что мне стоило умереть давным-давно, желательно во младенчестве. Старик, наконец, закончил накалывать узор, после чего требовательно протянул руку. Я вложил в ладонь горшочек, откуда Флевнгирр щедро зачерпнул порошка, приложил его к ранкам и начал круговыми движениями втирать под кожу. Боль была неимоверная, такая, что в глазах стало темно и запрыгали разноцветные пятна. Когда зрение вернулось, я оглянулся через плечо и увидел, как на спине выросла ещё одна ветвь раскидистого дерева.
Я взял в руки ступку и пестик и продолжил толочь уголь, ссыпая его в горшочек и добавляя туда же сушеные водоросли, какие-то травы и белое засохшее говно летучих мышей. Как бы мерзко мне не было, но с каждым уколом и каждой линий я ощущал как в моём теле прибывает волшебства. К нему не нужно было прикасаться, не надо был впитывать пальцами или пить из чаши. Магия была со мной и во мне разом.
Сначала я пробовал разговорить старика, чтобы унять боль, но он был очень сосредоточен и не отвечал мне. Тогда я просто стал рассказывать байки, лишь бы отвлечься от боли. О себе, о своих странствиях, о друзьях, о женщинах, о войне, о далеких странах, о несмешных шутках и маленьких трагедиях. О всём том, из чего и состоит жизнь мужчины. Я говорил и говорил до тех пор, пока не рассказал всё, что знал. Удивительно, но именно в этот момент старик закончил свой узор. Он отошёл назад, словно пытаясь гордо окинуть свой труд взглядом и произнёс:
— Теперь я могу быть спокоен, — он завернул орлиный коготь в небольшой и тонко выделанный косочек кожи. — Знаешь, сколь долго я пел свои песни?
* * *
Когда-то давно он был простым мальчишкой и у него было другое имя — Вмффре. Он тогда ещё не знал слова «ойгр». Вмффре охотился вместе со своим отцом и братьями в горах, на долгие месяцы уходя за высокий хребет вдаль от родного дома.
