Волк несся лесом, стелился над землей. Казалось, по следу за ним мчатся охотники, и вот-вот настигнут. Но никто серого не загонял. Если только сам себя. Да засевшие в голове хрип, скулеж, рычание. Не успел, не успел, не успел! Сгубили всю стаю! Всех вырезали. Добро же вам, скоты бессердечные. Будет радости. Он соберет новых. Будет мстить. Убивать будет, чтобы из дому высунуться боялись, чтобы ночью в погребах запирались семьями. Твари!
Нырнуть в молодой колючий ельник, упасть без сил и зарываться, зарываться в рыхлую теплую землю носом, выть, рычать глухо, грызть корни, захлебываясь от бессильной злобы, от обиды, от снедающей сердце боли, от ужаса…
Молодой сильный зверь катался между деревцами, скреб сильными лапами вокруг себя и надсадно страшно тосковал. Потом он устал и заснул. Ночь принесла облегчение. Одинец очнулся от забытья, поднял уши и затаился.
— Где вы, братья мои?
Он запрокинул голову, глядя на круглую бледную луну, вынырнувшую из-за облаков.
— Где вы, мои братья?
Серый закрыл зеленые глаза, в каждом из которых отражалось по ночному солнцу и завыл. Протяжную и тоскливую поминальную песню. Он выл, выл и выл. Облака неслись и неслись. Лес отвечал молчанием. Но спустя пол-оборота откуда-то донесся ответный вой. Стая. Чует вожака. Он их соберет. Голодных, диких, соберет всех. Он даст им насытиться. Он уже придумал — как.
Добычу выслеживать просто. Идешь на запах — горьковатый запах дыма, парной запах скотины, сладкий запах людей. Ждете? Ждё-о-оте? Ждите, твари… Бойтесь.
А потом залечь в кусты, слиться с землей, поставить торчком чуткие уши и внимать лесу. Лес мудрый. Он все видит, обо всем расскажет…
Утро наползало медленно.
Дети вышли на полянку до полудня. Не заметили серого. А он их поджидал. С рассвета поджидал. Знал — сюда пойдут, этой тропой, она нахоженная, пахнет ими.
Когда он вырос перед ними, вынырнув из зарослей, щенки не сразу испугались. Застыли, глядя во все глаза. Ему даже стало на миг жалко их — глупых, человечьих малышей. Он сам когда-то был почти человеком. И помнил это. Все помнил. Но сейчас ему хотелось жить. И мстить. Хотя в какой-то миг слабости, он хотел уже утечь в чащу — оставить их, глупых — поискать добычи в другом месте.
Но мальчонок с оберегом на шее пах так знакомо… От этого запаха в жилах серого закипала кровь. И он бросился. Вцепился в детскую ручонку, прогрызая до кости. Зарычал, почувствовал сладко-соленую кровь, льющуюся в горло, прикрыл глаза и сделал несколько опьяняющих глотков.
А потом слетел с паренька и сгинул в зарослях.
Вот и не один он больше. Скоро будет у него своя стая. Скоро.
…Когда ребенок отворил тяжелую створку ворот, волк вышел к нему из леса и замер напротив тына. Мальчик сделал несколько неуверенных шажков вперед.
Иди, иди сюда, глупый, иди ко мне.
Скользнуть к нему, перетечь под больную руку, глухо рыкнуть. Вот так, снимай повязку. Молодец. Не бойся. Больно не будет.
Зверь лизнул безобразную почерневшую рану: раз, еще, еще. С каждым новым прикосновением гладкого мокрого языка исчезали следы зубов, пропадали, словно и не было их.
Наклонись ко мне. Ниже. Еще. Лизнуть лицо. Раз, другой. Да, обними меня, умница. А теперь идем, идем… Ты слышишь лес? Слушай, мой сын. Слушай… Лес знает все. Он накормит. Расскажет. Научит. Идем. Слушай лес.
Крупный переярок и прибылой скользнули в чащу.
Вожак запрокинул голову и завыл. Во тьме ночи один за другим зажигались огоньки хищных глаз.
Идите. Все идите сюда. Я созываю вас на охоту.
Серый застыл, глядя в сторону распахнутых ворот. На миг его взгляд вспыхнул пронзительной зеленью. Он звал. Звал людей.
Сюда. Все сюда. Мы голодны…
Жара все никак не спадала. Каждое утро поднималось над лесом палящее солнце, и к полудню горячий воздух дрожал от зноя. Камни, коими был мощен двор Цитадели, раскалились, а железного ворота колодца и вовсе было не докоснуться, казалось, сразу волдыри на руках вздуются.
Послушники уже не кляли крепость за холод и промозглость. Теперь они лишний раз искали удачи спуститься в подземелья, где сохранялась хоть какая-то прохлада.
Деревья, шумящие за стенами Крепости, начали подергиваться желтой листвой, но тому виной была не приближающаяся осень, а сушь. Сушь и жара.
Однако же, несмотря ни на что, потянулись в твердыню обозы. Деревенские мужики спешили до наступления распутицы привезти наузникам припасов на долгую зиму. Вот и ехали в Крепость телеги с сеном и овсом, подводы с солониной, мукой, тканями… Через месяц-другой, по первому снегу приедут сани с мочеными яблоками, капустой и клюквой, привезут и меда, и грибов, ежели будет щедр дождями урожайник.
А пока Койра — он же ларник крепости — знай себе, набивал кладовые да клети первыми дарами года.
Старик придирчиво ходил между телегами, проверял лежащую на них пушнину, разворачивал отрезы тканей, щупал кожи, совал нос в мешки с просом и горохом, бубнил, торговался, грозился и… со вздохами и стенаниями отсчитывал серебро и медь в уплату. Мужики, знавшие желчный нрав креффа, спорили с ним до хрипоты, размахивали руками и тщились не сторговаться себе в убыток. С этого горбатого хрыча станется — ободрать заезжих, как липок, да еще и сказать потом, будто так и было.
В Башне целителей царила привычная тишина. Ихтор рассеянно слушал разноголосый гомон, доносившийся со двора, и пересчитывал льняные мешочки с сушеницей, отмечая на вощеной дощечке — какие травы закончились, какие еще оставались и в каком достатке. Рыжка, сидящая на подоконнике распахнутого окна, рьяно вылизывала заднюю лапу. Иногда ей это надоедало и она замирала, глядя в пустоту, а затем снова возвращалась к своему занятию.
Целитель поглядывал на нее и улыбался. Вот же… Казалось бы — кошка — животина самодовольная и своенравная. А сколько от нее тепла? Ведь и гладиться лишний раз не дастся — цапнет и стрелой убежит, ищи ее до вечера. Но отчего-то и уютнее с ней, и, нет-нет, будто домом повеет.
— Рыжка! — позвал мужчина и подергал перед носом у пушистой чистюли пеньковой веревочкой, дразня.
Кошка смерила человека взглядом, полным презрения, и отвернулась, давая понять, что она думает о нем и его неуклюжих попытках ее расшевелить. Крефф хмыкнул и погладил любимицу. Она благосклонно плюхнулась на спину, вытянулась на подоконнике и подставила рыжее пузо под руку.
— Опять свою блохастую тискаешь? — в пропахнувшую травами комнатушку заглянул Руста.
Рыжка посмотрела на него, как на больного пса: брезгливо и с презрением, а потом отвернулась. Ихтор в который уже раз задумался — отчего кошка так не любит рыжего целителя? Хотя… кого она тут любила. Увидать бы диво этакое.
