За воротами усадьбы человек пытался утихомирить собаку. Стук копыт нарастал, молотом звеня по промерзшей дороге, а затем из темноты неожиданно вырвался всадник и, взметнув град камней и комьев мерзлой земли, осадил у ворот лошадь. Подковы заскрежетали о камни, а передние копыта глухо ударили в створку деревянных ворот. Человек во дворе что-то прокричал, очевидно, вопрошая о чем-то подъехавшего, на что тот, спешиваясь, крикнул в ответ:
— Конечно. Давай открывай!
Послышался скрип распахиваемой створки ворот, после чего мужчины обменялись несколькими фразами, но за исключением нескольких обрывков слов я не разобрал ничего. Судя по движению света, привратник (или просто человек, вышедший к воротам) вынул факел из скобы. Более того, свет, а вместе с ним и оба незнакомца, ведя в поводу лошадь, направлялись к сараю.
— Ладно, сойдет и это, — нетерпеливо сказал прибывший всадник. — Если уж на то пошло, я даже буду рад возможности побыстрей убраться отсюда. Там есть корм?
— Да, господин. Мне пришлось загнать туда молодняк, чтобы разместить всех лошадей.
— Выходит, много народу собралось?
Голос был молодой, ясный, слегка грубоватый, или мне так показалось, потому что всадник, быть может, охрип от холода и держался надменно. Голос патриция, небрежный, как и его обращение с лошадью, которую он заставил стать на дыбы перед воротами.
— Порядочно, — ответил ему привратник. — Теперь гляди под ноги, господин: нам сюда, в этот проем. Позволь я пойду вперед, так тебе будет больше света…
— Я и так вижу, — раздраженно бросил молодой человек. — Только не тычь мне факелом в лицо. Эй ты, потише!
Последние слова относились к лошади, оступившейся на камне.
— Давай я пойду впереди, господин. Проход я заложил сухим терновником, чтобы бычки не разбежались. Подожди минутку, я его сейчас уберу.
Я воспользовался их задержкой, чтобы выскользнуть из сарая и спрятаться за углом, где грубая каменная стена примыкала к насыпи. В этом месте был аккуратно сложен нарезанный торф, возле которого примостились вязанки хвороста и ворох сухого папоротника, предназначавшегося, очевидно, на зимнюю подстилку скотине. Забившись за торф и хворост, я сжался в комок и стал ждать.
Послышался шорох оттаскиваемого в сторону терновника.
— Вот так, господин, заводи его сюда. Здесь не так уж просторно, однако если ты уверен, что готов оставить его здесь…
— Я же сказал тебе, сойдет. Подними доску и заведи коня внутрь. Поторапливайся, я и так опаздываю.
— С твоего позволения, господин, я расседлаю коня.
— Не нужно. Час-другой он и так простоит. Просто ослабь подпругу. Наверное, мне стоит набросить на него плащ. Боги, до чего холодно… Да, сними еще уздечку. Я пошел…
Молодой всадник удалился, позванивая шпорами. Доска со стуком легла на прежнее место, зашуршал сухой терновник. А когда привратник поспешил вслед за молодым человеком, я уловил странную фразу:
— Впусти меня через черный ход, чтобы отец не увидел.
Ворота усадьбы затворились, лязгнул засов. Загремела цепь, но собака молчала. Я слышал, как они пересекли двор, а потом за ними захлопнулась дверь господского дома.
Даже если бы я рискнул пробраться через освещенное пространство, да еще зная, что из конуры на меня в любую минуту может выпрыгнуть сторожевая собака, чтобы перелезть через насыпь и пробежать двадцать шагов до ворот, то теперь необходимость в этом отпала. Бог позаботился обо мне, послав мне тепло и, как оказалось, пищу.
Не успели закрыться ворота, как я снова нырнул в сарай, где, шепотом успокоив лошадь, снял с нее плащ. Конь не вспотел: вероятно, он проскакал галопом всего лишь милю или около того от города до поместья и в сарае среди плотно сгрудившихся животных наверняка не простудится. В любом случае моя нужда была острее.
Это был богатый плащ из толстой, тяжелой и мягкой шерсти. Завладев одеждой, я с волнением обнаружил, что молодой господин оставил мне не только свой плащ, но и полную седельную сумку. Привстав на цыпочки, я пошарил в сумке. Первой мне в руку легла кожаная фляга. Встряхнув ее, я обнаружил, что она почти полная. Без сомнения, в ней было вино: едва ли этот молодой вельможа стал бы возить с собой воду. Затем я нащупал узелок — это были завернутые в салфетку кусочки вяленого мяса, сухари и горсть изюма.
Животные толкались, пускали слюни и обдавали меня своим теплым дыханием. Край длинного плаща, выскользнув у меня из рук, упал в грязь под их копытами. Я подхватил его и, прижимая к груди флягу и узелок с едой, проскользнул под жердиной, запиравшей выход животным. Куча хвороста за сараем была чистой, но, думаю, я не побрезговал бы укрытием, будь это даже куча навоза. Я зарылся в хворост, поплотнее завернулся в мягкую шерсть плаща и принялся есть и пить все, что послал мне мой бог.
Что бы ни случилось, мне нельзя было спать. К несчастью, все шло к тому, что молодой человек пробудет в усадьбе не более часа или двух; но этого времени и ниспосланной мне пищи должно было хватить, чтобы согреть меня, и тогда я мог бы уютно скоротать ночь. Шум в доме разбудит меня загодя, и мне достанет времени проскользнуть в сарай, чтобы накинуть плащ на спину коню. Мой молодой господин едва ли заметит, что из его седельной сумы исчез походный паек.
Я выпил еще вина. Просто удивительно, какими вкусными кажутся даже корки ячменного хлеба, будучи запиты им. Вино было отличное: крепкое и сладкое, и на вкус отдавало изюмом. От него по моему телу волнами разливалось тепло, пока мои мышцы наконец не расслабились и члены не перестали дрожать. Свернувшись калачиком в своем гнезде, я натянул на себя целую гору сухого папоротника, чтобы сберечь тепло.
Должно быть, я все же заснул. Неизвестно, что меня разбудило; вокруг было тихо. Притихла даже скотина в сарае.
Снаружи стало темнее, и я подумал, что, наверное, близится рассвет, перед которым бледнеют звезды. Но, раздвинув папоротник и выглянув из своего убежища, я увидел, что звезды по-прежнему горят ярко белым светом в угольно-черных небесах.
На удивление потеплело. Поднялся ветер и принес с собой облака, стремительно несшиеся по небу и то и дело закрывавшие звезды; казалось, свет гонится за тенью, словно волны бегут по серебристому от инея полю, где чертополох и жесткая зимняя трава словно текли, подобно воде, и волновались, как пшеничное поле под порывами ветра. Однако самого ветра не было слышно.
Над уносимой ветром рваной пеленой облаков ослепительно ярко сияли звезды, усыпавшие черный небосвод. Наверное, тепло и то, что я лежал, свернувшись калачиком в темноте, навеяли мне (так я тогда решил) сон об укромном убежище, о Галапасе и хрустальной сфере, в которой я лежал, так же свернувшись и всматриваясь в игру света. Сверкающий звездами небосклон над головой напоминал свод пещеры, где свет отражался от вспыхивающих кристаллов и где, гонимые огнем, метались и трепетали тени. И в этом черном своде видны были красные, сапфировые и белые точки-огни, а свет одной дальней звезды падал на землю ровным золотым лучом. Тут беззвучный ветер погнал по небу еще одну тень, и еще одна волна света побежала вдогонку за ней, и задрожал на ветру терновник, и с ним — тень от стоячего камня.
