И многие сказали, что Ёкуль рассудил верно.
— Уходить надо, — произнесла Трюд, вдова Нидуда Осинника, — Этер прав, всё ценное можно спрятать. А жизни не спрячешь. Никто не станет попрекать вас трусами, норинги, коль вы сбережёте жизни для своих детей!
Тут люди стали шуметь, и одни были за то, чтобы остаться, а другие — чтобы бежать. Но большинство ещё не решилось. Тогда Свен сказал:
— Хэй, Грам Гримсон, ты сведущий в военных делах, рассуди, как лучше поступить? Можно ли отбить цвергов?
— Сколько их? — спросил Грам.
— Где-то четыре тысячи, — сказал Корд, — и ещё несколько тысяч могут присоединиться.
— А нас всего в городе две тысячи, — напомнил Свен.
— Можем выставить семьсот воинов, — сказал Грам задумчиво, — из них хорошо если две сотни при доспехе. В первой битве будет шесть на одного. При трёх к одному я бы попробовал. Даже и при четырёх к одному. Да и при таком раскладе можно выиграть. Но почти никого не останется. А потом, если те несколько тысяч, о которых говорит чародей, все-таки придут… Это будут уже десятки и сотни на одного. Я и мои люди готовы сложить головы. А другие? Нет, думаю, полезнее будет отступить.
При этих словах люди уважительно закивали головами, потому что Грама знали как опытного воина. Но согласия всё не было, а Свен помалкивал.
А потом появился Эльри. У него за плечами была старая дорожная котомка, с которой он пришёл в Норгард. Эльри улыбался, глядя на встревоженных людей.
— Ну, люди добрые, чего ждём? — спросил он. — Цвергов дожидаемся?
— О, так ты уже знаешь! — воскликнул Борин сын Хаки, его главный помощник. — Мы решаем, идти или оставаться.
— Что ты кажешь, Эльри? — загудели лесорубы. — Как ты скажешь, так и сделаем! Веди нас в бой, Бродяга! Ну? Что скажешь?!
Могу поклясться — старосте Свену Свенсону дорого далось спокойствие, с которым он смотрел на своего давнего врага, Эльри Бродячего Пса. Одно его слово весило сейчас больше, чем речи альдермана и чародея. Такое не прощают.
— А что тут сказать? — усмехнулся Эльри. — Бежать надо, и чем дальше, тем лучше. А у кого в голове опилки, тот пусть и сражается.
Альдерман облегченно вздохнул. И произнёс громко и властно:
— Слушайте, норинги! Я говорю: мы уходим! Мы уходим, а через пару дней мы вернёмся! Но сейчас — сейчас идите собирать вещи. Все собираемся на Эльдирнесе! Брать только самое важное! Кто опоздает, пойдет пешком. Я всё сказал!
Так завершился этот тинг. Люди расходились, многие плакали, некоторые гневно сжимали кулаки, но тинг решил — и тут ничего не поделать. Вскоре на тингвеллире никого не осталось. Я стоял один, и ничего уже не имело значения. На тинге я молчал, и потому, что бы там не решили, мне до этого нет дела. Моего отца отрекли от древа рода. А я отрекаюсь сам. Я стоял посреди бескрайнего поля тинга, а ветер с отрогов Морсинсфьёлля дул в лицо, злорадствовал и потешался, и скалил гнилые клыки. Но я знал: он подавится пылью. И рухнет мировое древо, и падёт небо, и мир погибнет во льду и пламени. Предки и древние герои падут, а память и слава будет жить, когда придёт время жить. А ныне настало время умирать, и если мои сограждане этого не поняли — на что они годны? Воистину, черви.
* * *
— Хэй, Трор! — крикнул впопыхах Этер. — Пойди скажи мастеру Унтаху, что мы все уходим! Пускай поторопится, ждать не станем!
Слуга кивнул, что-то проворчал насчёт ледяной рожи и помчался наверх.
Унтах был в своей комнате. Он тренькал на жутко покорёженной и расстроенной лютне и что-то напевал. На полу стояла открытая бутыль. И не одна…
— Слушай, добрый человек… — Трор запнулся. Унтах на миг перестал бренчать и отрешённо посмотрел на него. Трор кашлянул и продолжил, — добрый человек, тут такое дело…
— Так я и знал, что вы решили уходить, — перебил Унтах. — Ну, хорошего пути.
— А… а ты как же?..
— Я заплатил за жильё, разве нет?
Трор пожал плечами и вышел.
* * *
Они уходили.
Был вечер. Были гаснущие огни, скрип весел в уключинах, стук молотков и топоров, визг ножовок, хлюпанье готовых плотов, фонари и факела, бредущие над землёй… И слепые, пустые, чёрные глазницы борга. Без привычных дозорных огней. И тоска. И ржавые сумерки, сумерки мира, моего родного мира. И злоба. И бессильная ярость. И слёзы, обжигающие ледяные слёзы ненависти, что становится священным боевым безумием, скрежет зубов и сердец, и вой волков, рёв медведей, клёкот беркутов из песни Лундар, и речи предков, сказанные кровью, огнём и сталью.
Я бродил по берегу возле Эльдирнеса, потом просто стал у тропинки как вкопанный, тупо глядя на реку. А они все проходили, хлопали меня по плечу, что-то спрашивали, куда-то звали, вздыхали чему-то… Я же стоял как древний каменный идол, такой же безучастный, нездешний, охладевший. Потом ко мне подошёл Корд и тихо сказал:
— Ну вот и всё, Снорри. Пора. Собирайся. Хочешь, помогу…
— Да, помоги, если тебя это не затруднит, — злобно бросил я, — помоги, если хочешь, могущественный чародей! Низведи на цвергов огонь с небес, или моровой ветер, или заставь Андару выйти из берегов и захлестнуть их волной! Или останови моих сородичей, тех, кто может и хочет биться на стенах! Спаси, друид! Спаси Норгард!! Спаси мой мир!!! Помнишь, ты ведь задолжал мне вопрос? Так вот, скажи-ка, отчего ты не можешь сделать то, о чём я прошу?
Корд отшатнулся. Страшный был у него взгляд. Унижение, ненависть и боль корчились в затуманенных глазах. Наконец он сказал:
— Будь ты проклят, Снорри сын Турлога. Будь ты проклят, что помог мне тогда, и что я решил тебя отблагодарить. И да буду я за это проклят. Хорошо, я дам тебе ответ, но только дружбы между нами больше не будет.
— Её и не было, мой лицемерный женовидный друг. На что такие друзья…
Корд'аэн пожал плечами — и словно вырос на голову, словно вознёсся на недосягаемую высоту, а лик его стал холодным и отрешённым.
— Я скажу кратко, как раз, чтобы твоего ума достало понять, — сказал он сухо. — Есть на юге Альвинмарка, в Ун-Махе, одно место, где не растут вязы. Там вовсе ничего не растёт. И вряд ли когда вырастет. И я в том повинен. И я поклялся более не судить и не убивать.
— Ты все равно жалкий дерьмовый предатель, — фыркнул я, ибо не поверил ни слову, да только он не услышал. А слова его отзывались в моём сердце, и хотелось вырвать его из груди и зашвырнуть на край земли. Чтобы не осталось во мне ни жалости, ни сострадания.
— Кажется, твоим сородичам на тебя плевать, — заметил Корд, — а я всё же скажу, и тебе решать, что делать далее. Вы вернётесь сюда через три-четыре дня и отстроите Норгард. Я ясно это вижу.
