— Садись, — сказал Маяковский.
Квентин сел. Профессор жестами расставляющего шахматы человека положил перед ним молоток, деревянный брусок, коробку с гвоздями, листок бумаги и книжку в тонком пергаментном переплете.
— Гвоздезабивающие чары Леграна. — Профессор постучал по бумаге. — Знаешь их?
Квентин, конечно же, знал — их все знали. Стандартное учебное заклинание обеспечивало вхождение гвоздя в материал прямо, с одного-единственного удара — теоретически вроде просто, а на практике сущий кошмар. Существовали буквально тысячи его пермутаций в зависимости от разных Условий. Забить чертов гвоздь по Леграну было чуть ли не трудней, чем без помощи магии, но это упражнение широко применялось в дидактических целях.
Толстый ноготь Маяковского постучал по обложке книги.
— Здесь на каждой странице разный набор Условий. Понятно? Все разное — место, погода, положение звезд, время года. Переворачиваешь страницу и произносишь заклинание в зависимости от данных Условий. Я вернусь, когда ты доберешься до конца книги. Khorosho?
С течением дня его русский акцент становился все гуще — он глотал стяжения и обходился без определенных артиклей. Когда он вышел, Квентин раскрыл книгу. Не слишком творческий индивид вывел на первой странице ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. Квентину почему-то казалось, что Маяковский это граффити видел, но не стал убирать.
Вскоре Квентин узнал заклинание Леграна так, как не хотел бы знать ни одно заклинание. С каждой страницей Условия приобретали все более противоестественный характер. Он произносил заклинание Леграна в полдень и в полночь, зимой и летом, на горных вершинах и в тысяче ярдов под землей. Произносил его под водой и на лунной поверхности. Произносил в метель на берегу острова Мангарева, что вряд ли могло случиться — ведь Мангарева входит во Французскую Полинезию и находится в Тихом океане. Произносил как мужчина, как женщина и даже — какой в этом смысл? — как гермафродит. Произносил в гневе, с противоречивыми чувствами и с глубоким сожалением.
Во рту у него пересохло, руки онемели. Четырежды он попадал молотком по большому пальцу. Шляпки гвоздей усеяли деревяшку. Когда Квентин с беззвучным стоном запрокинул голову на твердую спинку стула, вошел профессор Маяковский с позвякивающим подносом.
На подносе обнаружились чашка горячего чая, стакан воды, комочек сливочного европейского масла и толстый ломоть ноздреватого хлеба. Была также рюмка с чем-то вроде перцовки — Маяковский приложился к ней сам, прежде чем поставить на стол.
Сделав это, он сильно ударил Квентина по лицу.
— Это за то, что сомневался в себе.
Чокнутый, подумал Квентин, схватившись за щеку. Как есть трахнутый. Он же может с нами сделать все, что угодно.
Маяковский снова раскрыл книгу на первой странице и перевернул листок с заклинанием. На бумаге проступил другой текст: Гвоздеизвлекающие чары Бюжоля.
— Сначала, пожалуйста.
Прошел, выходит, припадок?
После его ухода Квентин встал, потянулся, хрустнув коленями, и подошел к окну. Монохромный снежный пейзаж вызывал галлюцинации, расцвечивающие его яркими красками. Солнце за все это время не сдвинулось с места.
Так примерно и проходил первый месяц. Менялись чары, менялись Условия, но комната оставалось той же, и дни, заполненные бесконечными повторами, походили один на другой. Зловещие предупреждения Маяковского полностью оправдались — он, пожалуй, даже кое о чем умолчал. В американском Брекбиллсе Квентина даже в худшие времена грызло смутное подозрение, что ему все сходит слишком легко, что те жертвы, которых требуют от него наставники, слишком малы по сравнению с обещанным ему званием мага. В Южном Брекбиллсе он впервые почувствовал, что расплачивается настоящей валютой.
Он понял также, зачем их послали сюда. Профессор Маяковский требовал невозможного — человеческий мозг не создан для переваривания информации в таких гигантских объемах. Попытайся Фогг ввести такой режим на родной почве, дело бы неминуемо кончилось бунтом.
Трудно было сказать, как остальные это выдерживают. Они встречались только в холле и за едой, а общаться могли лишь переглядываясь и пожимая плечами. У Элиота глаза были совершенно пустые, как, вероятно, и у самого Квентина. Даже оживленные черты Дженет застыли, как маска. Чары, наложенные на их голосовые связки, охватывали и письменные принадлежности: ручки отказывались писать.
Квентину полагалось бы истосковаться по контактам с другими людьми, но ничего подобного он не чувствовал. Он все дальше уходил от них, все глубже погружался в себя. Как заключенный, он переходил из спальни в столовую, из столовой в свой одиночный класс под тусклым взором белого солнца. Однажды он забрел на крышу Западной башни, где долговязый экстраверт по имени Дейл изображал мима перед безжизненной публикой. Квентин даже головы не повернул посмотреть — его чувство юмора угасло в белом безмолвии.
Когда профессор Маяковский, воспринимавший все это как должное, объявил через три недели, что чары немоты сняты, новость встретили молча: никто и не заметил, что запрет отменен.
Маяковский немного изменил расписание. Большей частью они занимались теми же Условиями и бесконечными Исключениями, но появилось и кое-что новое. В холле вырос трехмерный лабиринт из проволочных колец — туда следовало посылать различные предметы, оттачивая свою концентрацию и контроль. Начали со стеклянных шариков, за ними последовали стальные, чуть уже колец. Когда шар задевал кольцо, между ними проскакивала искра, а заклинатель получал удар током.
Еще позже в лабиринт стали посылать светляков, направляя их крошечные мозги силой внушения. Все молча следили друг за другом — успешным завидовали, неудачников презирали; режим превратил их в законченных индивидуалистов. Особенно плохо получалось у Дженет — она так давила на своих светлячков, что они загорались. Маяковский с каменным лицом заставлял ее повторять снова и снова, она заливалась слезами. Это могло длиться часами — никто не уходил, пока не заканчивала вся группа. Они часто и спали там.
Шли недели. Студенты, все так же храня молчание, углублялись в те области магии, на которые у Квентина раньше нипочем не хватило бы духу. Теперь они занялись превращениями. Квентин сделал полный разбор заклинания, превратившего их в гусей: фокус состоял большей частью в убавлении, сохранении и восстановлении массы тела. Один восхитительный день они провели в облике белых медведей: бродили по плотному снегу и замахивались друг на дружку желтыми лапами. Управлять сверхтяжелыми, упакованными в шкуры и жир телами было не так легко: все то и дело заваливались на спину, что только добавляло веселья.
