Седовласая была на подмостках, все в том же грубом платье, в котором она была в пещере. У ее ног сидел молодой принц, перебирая струны ярко раскрашенной плекты. Голос Седовласой был чистым и сильным, но стихи о Королеве, которые она произносила, меня не тронули. Пальцы юноши несколько раз споткнулись на струнах. Я особенно заметил это, потому что привык слушать записи Б'оремоса, игравшего ту же мелодию. Плекта, которой пользовался юноша, давала в верхнем регистре немного жестяной звук, а басовая струна жужжала.
Плакальщицы чинно двигались длинным серпантином, у которого похоже, не было ни начала, ни конца, и весь их мир все оплакивание скорбел о последней своей Королеве. И хотя это не затронуло моих чувств, я испытал комфорт от привычности, от правильности всего происходящего. Я чувствовал – нет, я знал, что я прибыл домой.
Линнет, конечно, устала к концу второго часа в Зале Плача, и я увел ее обратно во дворец, где она стала весело бегать по извилистым залам и дворикам, полным цветов. Ее золотистые волосы, чуть темнее, чем были мои в ее возрасте, казалось, вобрали в себя весь свет эль-лаллорского дня, и многие слуги, посетившие оплакивание, пришли посмотреть на ее игры. Я поймал себя на мысли, что старый Мар-Кешан полюбил бы ее, дитя, которое выплыло в его руки на волне. Если что-то и было грустным в эти семь дней оплакивания, так это мысль, что его уже не было, и он не мог увидеть ее.
После Оплакивания Седовласая участвовала в коронации Б'оремоса, но это событие прошло тихо, даже как-то бессвязно. Ни у кого не было подходящего настроения. Седовласая была измучена, несмотря на то, что Гренна постоянно заботилась о ней. Жрица была совершенно сбита с толку моим появлением и потрясена появлением Линнет. А Б'оремос хотел, чтобы церемония прошла как можно быстрее, потому что, как он выразился, «такая церемония напоминает нам о переменах; а я бы не хотел, чтобы мои люди помнили только то, что Короли вечны».
Поэтому Линни, Гренна, Линнет и я вернулись в дом, где, как я надеялся, мы могли бы лучше узнать друг друга. И провели там несколько коротких месяцев, вроде счастливых летних каникул. Линнет начала называть Линни Первой Мамой, а Гренну – Второй Мамой. Это была идиллия.
А потом Седовласая умерла. Это не было, я полагаю, неожиданностью. Они с Гренной строили погребальный столб в тот день, когда я приехал. Но я этого не ожидал, хотя не знаю, на какое волшебство я надеялся. Я долго оплакивал ее, оплакивал на свой собственный лад. Гренна удивилась, когда увидела, что я могу плакать. А Линнет горевала, как ребенок, то заливаясь слезами, то через минуту смеясь и танцуя среди цветочных клумб.
Гренна, конечно, приняла Линнет как своего собственного ребенка, и не только потому, что этого желала Линни. Мы живем вместе – не как муж и жена, потому что у них это не принято, а я намерен учить их этому. Но я научил ее тому, что такое любовь, и она дорожит этим словом.
И сею я хорошо. Через несколько месяцев Гренна родит нашего ребенка, и меня не вынудят к второму предательству, поэтому не старайтесь вернуть меня.
Неужели вы не можете понять, сэр, что я сделал? Не засорил мир, а принял его. Если он немного изменился из-за меня – ну, так ведь и я очень изменился из-за него. Я буду продолжать аккуратно записывать песни, рассказы и обычаи и буду счастлив переслать вам эти записи, когда наступит срок следующего прибытия антрополога, через пять лабораторных лет. Но я не вернусь на корабль; собственно говоря, я отправил вам серебряную башню на автопилоте. Эль-Лаллор теперь мой дом.
А когда я умру, меня выставят на погребальные столбы, и меня будут оплакивать мои дети, потому что где-то в Пещере, я верю всей душой, Седая Странница ждет меня и приглашает быть рядом с ней. И хотя я никогда не любил ее так, как сейчас люблю мою Гренну, я знаю, что мы будем вместе втроем, как это нам было предсказано.
МЕСТО ЗАПИСИ: Пещера N 27, ныне – центр Аэртона.
ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Тридцать пятый год Совета.
Лабораторное время – 2142,5 г. н. э.
РАССКАЗЧИК: Гренна – доктору М.Ф.Замбрено.
РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Гренны.
– Ты прибыла насчет Карт? Ты нанесла свой визит чуть ли не слишком поздно. Голос у меня в эти дни такой слабый, я не могу спеть ни одной элегии, не закашлявшись. Впрочем, кое-кто может сказать вам, что в пении я никогда не была сильна. И это правда. Если они умели собирать в Зал Плача ряды плакальщиц силой своих песен, а другие – красотой своих стихов, я брала не этим. Но очень, очень многие приходили смотреть, как я рисую картины скорби на бумаге и на дереве. Даже сейчас, когда моя рука, когда-то названная старой рукой на молодом теле, состарилась больше, я все еще могу привлекать плакальщиц силой своих пальцев. О, я часто пытаюсь петь, когда рисую, своим странным голосом флейты, который один критик сравнил с «немного сумасшедшей горлицей». Но я всегда знала, что плакальщиц к моему столу привлекает не пение, а мои картины.
Именно такой Седовласая нашла меня, когда я пела и рисовала в одном очень незначительном Зале, оплакивая умирающую пра-тетю, сестру матери моей матери. В те дни родословная моей матери была точно известна.
Мы были свинопасами, и наши предки – тоже. Мне легче было разговаривать со свиньями, чем с людьми, их поведение было более откровенным, более правдивым, более добрым. И я никогда не играла с другими детьми в Зал Плача, у меня не было ни братьев, ни сестер, только свиньи. Однажды я сочинила погребальную песню о свиньях. Я думаю, я и сейчас могу вспомнить ее, если постараюсь.
Ну, ладно. Ирония заключается в том, что я до сих пор помню морду моей любимой свиньи, но лица пра-тети, которую я тогда оплакивала, навсегда потеряно для меня. Но, конечно, я знаю линию рода: Гренди – дочь Грендины, дочери Гренесты и так далее.
Седая Странница (ее по-прежнему называли так в дальних селениях, хотя весь город звал ее Седовласой) находилась в дальнем путешествии. Она часто посещала сельские Залы. «Прикоснуться к подлинной скорби», – так она называла это, хотя я не знаю, насколько подлинной была та скорбь. Мы пытались подражать двору Эль-Лалдома, мы копировали их манеру пения, слушая ящики с голосами, которые нам привезли небесные путешественники. Многие из моих первых рисунков были копией их рисунков. Что еще могла я, свинопаска, знать?
Но она заметила меня в Зале, таком незначительном, что колонны и капители у входа совсем не были украшены резьбой. Только на одной стене было плохо различимое изображение плачущей женщины. Единственным его достоинством был возраст. Облупившаяся во многих местах краска висела, как короста, и никто не имел времени или таланта, чтобы обновить ее. Что ей нужно было, так это не обновить, а перерисовать ее. Руки у женщины были неестественно вытянуты, поза – неуклюжая. Я понимала это уже тогда, хоте не умела это сказать.
