Если она и знала, что умирает, то не говорила об этом. Если ей было больно, об этом можно было только догадываться. Ради ребенка она никогда не бывала печальной. Она была, как тыква, в которую вставлена свеча. Какое-то время вы видите только свет, вы не замечаете, до тех пор, пока не станет слишком поздно, что тыква насквозь прогнила.
Она лихорадочно подбирала рассказы и песни для ребенка. Мне она дала такое задание, чтобы я рассказывала все, что я знаю из истории оплакивания. Она хотела навсегда закрепить это в памяти Линнет и моей. А так как я прожила с ней уже пять лет, мне приходилось тратить много, много часов, чтобы рассказать все, что знала. Мы перебрасывались с ней репликами – перекличка, которую обожала Линнет. Во время рассказа она обычно раскачивалась, кладя свою головку на плечо то мне, то Седовласой.
Когда все истории были рассказаны, Седовласая добавила новую историю, которую я раньше слышала только по частям от других. Она рассказывала ее мне наедине. Я помню ее так, как будто она рассказала лишь сегодня утром. Это была ее собственная история.
Она не вставила в нее имя А'рона, не упоминала она также Линнет. Наверное, потому, что она дала старой Королеве клятву о другой правде, и смерть Королевы приковала ее к этой лжи.
Но в тот день, когда история была досказана, когда Линнет и А'рон собирали в лесу цветы, Седовласая попросила меня принести ей Чашу Сна, протянув ко мне руки – вот так. Мне трудно нарисовать ее пальцы такими, какие они были тогда, тонкие и скрюченные. Мне больно смотреть на них снова, но меня останавливает не это. Чтобы их нарисовать, требуется тонкость, которую, увы, мои старые руки забыли. Но хоть она была худая, бледная, опустошенная, ее волосы были такие же темные полные загадочной силы, как всегда. Я заплела их, как она мне велела, вплетя в них красные триллисы жизни и сине-черные траурные ягоды смерти. Вокруг кровати я сплела две зеленые ветви – промежуток между ними – путь, по которому она пошла. Потом она улыбнулась мне и успокоила, увидев, что я готова заплакать – я, которая в жизни никогда ни о чем не плакала.
Я стояла перед ней с Чашей в руке. Фигура вам кажется странной? Немного зажатая? Ну, иначе не могло быть. Спина и шея у меня болели от напряжения: мне хотелось дать ей Чашу, чтобы облегчить боль, и все же не хотелось, потому что, хотя ее боль пройдет, у Линнет, А'рона и меня боль будет продолжаться и продолжаться. Конечно, в конце концов я дала ей Чашу и ушла, как она велела, прежде, чем она выпила, прежде, чем могла остановить ее.
Я стояла у входа в пещеру и впервые, кажется, перевела дыхание с тех пор, как дала ей Чашу. И в это время вернулись с прогулки А'рон и Линнет. Дитя несло растрепанный букет из поникших лунных шапочек и триллисов и тех желтых цветочков, у которых серединка похожа на глаз, я не помню, как они называются.
– ЛЕСНОЙ ГЛАЗ ИЛИ ЛЕСНАЯ УЛЫБКА?
– Вы хорошо изучили наш мир. А'рон не зря восхищался вами. Ну, я быстро спустилась по тропинке, чтобы встретить их, и что-то придумать, чтобы увести их от пещеры. Пока мы гуляли – дитя бежало впереди нас, щебеча и увлекая нас вперед – и я была вынуждена улыбаться. А'рон на ходу взял меня за руку. Мы часто таким образом просто касались друг друга. Если это и означало плату, я так не считала. И вдруг глубоко внутри меня что-то разорвало. Я подумала, что – скорбь, но А'рон взглянул на меня.
– Ты смеешься, Гренна, – сказал он. – Послушай, Линнет, твоя мама умеет смеяться.
Но она убежала по дорожке слишком далеко и не услышала, или не обратила внимания. Он повернул меня к себе лицом и прикоснулся пальцами к моему лицу. Но глаза у меня были полны слез, и когда он это увидел, он догадался.
– Линни? – спросил он.
Я кивнула.
И он заплакал, сначала беззвучно, потом начал тяжело рыдать. Я никогда не слыхала ничего подобного. Я обняла его, а когда он затих, я притянула руками его лицо и поцелуями осушила его слезы.
Вот так нас и застала Линнет, плачущими и целующимися. Она протянула к нам ручки, чтобы мы подняли ее и прикоснулись к ней тоже. И мы оба поцеловали ее, а она положила нам на головы цветы и сказала:
– Теперь вы оба мои и друг друга.
Ах, Дот'дер'це, у вас тоже слезы в глазах. Вы плачете о смерти Седой Странницы?
– НЕ ЗНАЮ, ГРЕННА. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, Я НЕ ПЛАЧУ О ПОТЕРЕ.
– Но ведь ничего нельзя потерять, Дот'дер'це, если хранить это во рту и в ушах. Если о чем-то помнят, оно не потеряно.
– ТОГДА Я НЕ ЗНАЮ, О ЧЕМ ПЛАЧУ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРОДОЛЖАЙ РАССКАЗ.
Мы отпустили Линнет наземь, и она поскакала по дорожке и забежала в пещеру прежде, чем я смогла остановить ее. Когда она вскрикнула, мы вбежали в пещеру.
Седовласая лежала так, как я оставила ее, лицо ее было спокойно, руки сложены на груди. Меня удивило, какой она выглядела молодой и красивой.
Мы с А'роном вынесли ее оболочку и положили на столбы. Мы с Седовласой построили их за несколько месяцев до этого, хотя, по правде говоря, она только наблюдала, прижав руку к боку, пока я трудилась.
Я просидела весь день, как каменная, не разговаривая с А'роном, хотя часто сажала Линнет к себе на колени. Я просидела так, пока не прилетели первые птицы, они сели на оболочку Седовласой и одна черная птица с безумными белыми глазами вырвала первый кусок.
Тогда я скатилась с горы с Линнет на руках, и нас обеих несколько раз стошнило, хотя я и раньше, бывало, сидела у погребальных столбов, и меня никогда не рвало. Странно, как человека может тошнить, когда в желудке нет ничего, кроме желчи.
Я оставила Линнет с А'роном, спустилась с гор в город, прошла прямо в апартаменты Короля, стала на колено и сказала:
– Седая Странница ушла.
– Ты заставишь их помнить ее? – спросил он.
Это был правильный ответ, но я хотела от него чего-то большего. Я ведь знала, как он дорожил ею.
– Ваше высочество, – сказала я, отвечая льдом на лед, – заставлю.
– Пусть строчки твоих песен будут длинными, – сказал он.
Я повернулась и ушла. Он знал, что я не произнесла последнюю фразу ритуала. Я не хотела доставить ему удовольствие своими словами. Он не услышит от меня «пусть твоя смерть будет быстрой». Мне в это время было все равно, будет ли она краткой или долгой. Единственная, кто был мне не безразличен, уже пережила слишком много предательств, слишком долгую смерть и слишком короткую жизнь.
Я вернулась в пещеру, помня ее слова. Я наложила краску на щеки и села с г'итаррой А'рона, чтобы сочинить короткую погребальную песнь, гимн, плач. Мне давно нравились сладкие звуки струн, и он отдал мне г'итарру насовсем. Но ничего не получалось. Даже слова, сочиненные самой Седовласой, были слишком слабыми для моих чувств.
Я взглянула на свое отражение в маленьком зеркальце, которое я повесила для Линнет, у нее была детская страсть к таким вещам. По моим щекам проложили бороздки настоящие слезы. Я могла бы по ним нарисовать слезы любого цвета, но я просто не в силах была вот так просто разрисовать себе лицо и проститься с ней.
