— Я не помню, чтобы мы встречались, — сказала я, перебивая ее. Мне почему-то — почему? — не хотелось, чтобы она произнесла эти слова: "захотите вернуться".
Губы ее скривились.
— Я не нашла — вас, — сказала госпожа Лайса, — ваш отряд, но не вас. Мне сказали, что вы не вернулись с вылазки, может быть, погибли.
И тут я пропала. Куда-то провалилась на миг, как будто окунулась в воду с головой. Госпожа Лайса говорила, но я не слышала ее. На меня неожиданно нахлынули воспоминания о той вылазке, из которой я не вернулась и в которой, может быть, погибла, ибо я действительно в какой-то мере погибла там, часть меня, моей, тогда еще юной, души умерла — вместе с ним и с первой моей любовью. Я вдруг снова — как наяву — увидела залитую солнцем поляну, темную глянцевую зелень деревьев. Почувствовала легкий ветерок — совсем для летного солнечного дня, только тогда и бывает такой ветер, словно бы не дуновение, а дыхание. Этот ветерок нес сладковатый, смешанный с горечью, неприятный запах — запах горелой кожи. Я снова увидела светло-желтый, свежевытесанный столб, вкопанный посреди поляны, и высокого крупного мужчину, привязанного к столбу с высоко заведенными руками. Это… был последний раз, когда я видела его, самый последний, ибо невозможно свидеться с человеком после его смерти, а я так тоскую по нему… Последний раз. Он был без рубашки, в изодранных кожаных штанах, с грязными босыми ногами. Широкое загорелое лицо его было бледно, мокрые пряди светлых волос свисали на лоб, голубые глаза бессмысленно смотрели в такое же голубое небо. По небу плыли белые барашки облаков. Я увидела снова молодых харрадаев, высоких, сильных парней, совсем еще юных воронят — растрепанные, без кольчуг и шлемов, они суетились возле пленного, переговариваясь, и резкие звуки каргского языка, резкие звуки их оживленных, нервных голосов висели над поляной. А на самом краю поляны, рядом с теми кустами, в которых я пряталась, стояли три дарсая, высокие, тонкие, в черных шлемах и зеленых поношенных плащах. Они наблюдали за пыткой, за воронятами, которые суетились возле пленного Охотника. Учились. Тренировались. На том, кто был тцалем двенадцатого отряда Охотников. На том, кто был моим мужем. А я… я смотрела на то, как я его теряю. Слушала негромкий каргский говор. Дарсаи обсуждали качество пытки. И может быть, среди них был тот, кто спал сейчас на третьем этаже Ласточкиной крепости. И странно, что это кажется мне сейчас совершенно неважным. Я так любила его, боги, мне и сейчас больно думать о нем, но — почему, боги, почему? — я никогда не винила в его смерти Воронов. Он умер очень плохо, страшно умер, но я никого не винила в этом. И смерть его казалась такой нормальной, такой естественной — смерть Охотника от руки Ворона. Нет ничего естественнее в этом мире.
— Вы меня слушаете?
— Да, — сказала я, — я вас слушаю, но чего вы хотите от меня? Чтобы я вернулась? Я не вернусь. Прошлая жизнь, прошлая семья не имеют никакого значения для Охотника.
— О, да! Для вас имеют значение только те монстры, которых вы притащили сюда на хвосте.
— Откуда это слово — «монстры»? Откуда у вас вообще эта ненависть к нелюдям? Я не понимаю, ей-богу, этого, не могу понять, как ни стараюсь…
Госпожа Лайса выпрямилась. Она, в свою очередь, тоже была поражена.
— Не понимаете? — сказала она звенящим голосом, — Не понимаете?! Да все они — враги человеческой расы! — почти крикнула она.
И ведь сказала она не в шутку, не с иронией, а совершенно серьезно. Такое искреннее убеждение прозвучало в ее голосе. Это был тот самый момент, когда я в полной мере осознала, как мы далеки друг от друга — Север и Юг. Север и нелюди и Юг и нелюди — это две совершенно разные проблемы, слишком непохожие; и никогда, наверное, мы не сможем понять друг друга в этом вопросе. Юг и нелюди — это истерейские купцы, отбивающие клиентуру у человеческих купцов, это ремесленники-вранги, делающие прелестные вещицы из природных камней, из-за чего падает спрос на человеческие изделия, это Вороны, угоняющие скот и женщин, разоряющие крестьянские хутора и нападающие на торговые караваны. Вот что такое нелюди для южан — это вороненок, рождающийся у невесть кем изнасилованной дочери, это сгоревший дом, это пернатый истерей, разоривший тебя ради минутной наживы, это уродливый вранг, отбивший у тебя клиентуру. Что такое нелюди для Юга? — Враги. Да, враги, но…. Всегда будут прекрасные бусы из малахита, прелесть которых не соизмерима с их ценой. Всегда будет пение истереев по ночам в соседней лавке, то самое пение, от которого соловьи собирают свои чемоданы и перебираются в другие края, ибо здесь их уже превзошли. Всегда будут проповедники, выкрикивающие с пыльных телег слова о пути Духа и о мирах Духа, о силе сонгов, идущих по этому пути всю жизнь, и о том, что и человек способен на такое. Всегда будет неведомая зверюшка, пришедшая наниматься на работу или просящая милостыню на ярмарочной площади. Мы и они. Они и мы. Да, они враги, но враги — конкретные. Ремесленник, который разорился из-за вранга, не станет ненавидеть истереев — зачем? Истереи, может быть, закупают у него товар. Купец, потерпевший крах из-за истереев, не станет ненавидеть Воронов, ему до них и дела нет. Крестьянин, у которого Вороны угнали скот, с удовольствием возьмет на работу крошку лестринга, этот желтый пушистый зверек работает как трое взрослых мужчин, а плату берет молоком и свежими булками. Разве лестрингов можно назвать врагами — человеческой расы? Правда, если лестринг не устроится на работу, он свои булки будет красть где попало, но человеческая раса пострадает ли от этого? Мы и они. Они приходят из своих земель, чтобы торговать с нами, они нанимаются на работу, они крадут и, случается, убивают. Их никто не любит на юге. Но их не любят точно так же, как горожане не любят крестьян, военные дружины лордов не любят учеников и выпускников Орд-дэ, так же, как южные лорды не любят северных князей. В мире больше нелюбви, мы не любим многое, а любим лишь одно.
А вот что такое Север и нелюди?.. Да, это нильфы, только нильфы и все. Это страшная страна на крайнем севере, где земля сошла с ума и вздыбилась непроходимыми горами. Это страшные существа, приходящие из заснеженной страны и убивающие всех. Ну и что? Вороны тоже убивают и грабят, но они не внушают никому такой ненависти и такого ужаса. Да, их боятся, но так же, как боятся и других разбойников — мало ли лихих людей в степи?
Собственно говоря, почему они так ненавидят? Да, здесь были кровопролитные, страшные войны — в далекой древности. У нас на юге таких войн не бывало, Вороны не до такой степени организованы. Но ведь это было — тысячелетия назад, еще до создания Птичьей обороны. После строительства Птичьих крепостей таких опустошительных войн здесь больше не было, нильфы могли прорвать оборону в одном месте, ну, в двух, но не больше. А последние шесть веков здесь царит мир, но древняя ненависть так же сильна, как в тот день, когда первый нильф прошел по перевалу и спустился в человеческие предгорья. Даже странно. Они здесь уж и не помнят даже, каковы нильфы на вид, но ненавидят — о, как они их ненавидят!
