Как и большинству носильщиков.
Зато дядька Григорий, кажется, понимает, что к чему.
— Усе правильна, Санек. Молад ты яшчэ, законау ня знаеш.
— Я ня знаю?! — кипятится Лошадник. — Ды я, штоб ты ведау, праз законы гэтыя…
И правда, сидел он, и неоднократно, за кражу колхозных коней. Уголовный кодекс, наверное, наизусть выучил.
— Я табе не про тыя законы талкую! — сердится дядька Григорий. — Пра иншыя.
— Законы, слыш, адны. Для усих!
— Для усих адны, для… — осекся дядька, поглядел искоса на молодого отшельника, продолжает — да видно, не то, что хотел сказать: — …а для вядуноу — асобыя! Вядунския законы. Жывуць яны за гэтыми законами — и памираюць па им жа.
А Юрась играет, ой, людоньки добрые, как же он играет! Что сверчки? — лягушки приумолкли, ворона серая, которая на недалеком отсюда заборчике погостовом примостилась — и та слушает!
И сами собою приходят на память слова стихотворения, то ли в школе выученного, то ли где-то услышанного:
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок.
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток…
В точку слова, хорошо сказано!..
Даже Санек Лошадник язык свой попридержал: раз стоим, значит, надо. Кто платит деньги, тот и музыку заказывает.
— Пастауце, — велел отшельник. Встретил непонимающие взгляды и объяснил: — Дамавину на зямлю пастауце. А ты — играй, — (это Юрасю).
Опустили мужики гроб, переглядываются. Недоброе, чуют, затевается.
— Адкрывайце!
— Да куда, растуды тваю налева, адкрываць! — не выдерживает Потапыч, бывший партизан, нынче — пенсионер в отставке. Этот вызвался в помощники добровольно, связывает, его, наверное, что-то с покойным.
Вернее, связывало.
— Адкрывай, — мрачно отзывается дядька Григорий. — Дзела гаворыць. Трэба так.
— Эй, мужики, вы сурьезна?
Но Лошадников вопрос остается без внимания. Кряхтят, поднимают веко, в сторону кладут.
— Ты, ты и ты — дапамажыце, — командует отшельник, показывая на Потапыча, дядька Григория и еще одного носильщика. — Перавярнуць яго патрэбна.
На сей раз обходится без заминки: покойного размещают наоборот, ногами назад.
— Трэба б на жывот пакласци, — подает голос дядька Григорий. — И яшчэ б пятки падрэзаць.
Отшельник качает головой:
— Ня бойся. ‚н не павернецца. …Не павинен. А ухадзиць яму лягчэй будзе.
В руки покойному снова вставляют вынутую на время переноса свечку, зажигают ее и закрывают домовину.
— Цяпер да Струйнай! — и поди разбери, что на речке-то он позабыл, хмурый. Может, совсем с ума сошел от горя по отцу?.. Не похоже вроде.
Ладно, кто платит деньги… Одним словом, мужики, скользя по мокрой траве, спускаются по тропке к берегу. Само собой, дорожка эта не предназначена для несения домовин, поэтому многие в сердцах дают выход своему раздражению и на фоне мелодии Глюка из «Орфея и Эвридики» то и дело слышны отдельные звуки «е…», «ю…» и прочие.
Уже когда, казалось, без происшествий опустили гроб к берегу, передний правый носильщик таки не удержался и на мгновение утратил равновесие.
В этот момент, почудилось, под крышкой кто-то шевельнулся.
— А-а! — заорал Санек. — Шавелицца! Ой, мужики, точна гавару: як есць, шавелицца!
— Штаны свое перавер, ци ня мокрыя? — обронил кто-то. — И давайце-ка, хлопцы, паэнергичней. Штось мы зусим расквасились.
— Правильна, — поддержали его. — Гэтак да другага прышествия будзем нясци, а ен жа ж тожа чэлавек, аддахнуць хоча. Слыш, Стоян Мироныч, куды далей?
— Усе, — отозвался отшельник. — Пачъци. Крыху вышэй аднясем.
— Чаго ж па березе?
— Нада.
Несут. Сзади вышагивает Юрась; плачет скрипка.
Впереди — осыпь. Древняя ива, которая росла в этом месте много лет, во время недавней бури (кажется, случившейся в ту самую ночь, когда помер старый отшельник) рухнула под собственной тяжестью. Ее вырвало вместе с корнями, и теперь здесь зияет огромная яма; на дне скопилось немного воды и даже нашли убежище несколько зеленых лягух, каждая с ладонь размером. А дерево селяне вынули из реки и оставили на берегу — сейчас оно лежит рядом с ямой и ивовые ветви склонились над тем местом, откуда когда-то росли корни.
— Стойце.
Понятное дело! Куда ж дальше — дорога-то перегорожена!
— Апускайце дамавину у яму.
— Чаго?
— Ты што, Стоян Мироныч, зусим здурнеу? Дамавину у яму! Вы чули?
— Апускайце, — неожиданно поддерживает отшельника дядька Григорий. — ‚н ведае, што кажа.
— Хапиць! — взрывается Филипп Гнатович Седый. — Дзе жывем, мужыки? Кали? Гэта ж не сярэднявякоуья, каб зусим забывацца. Чарауники наукола; у дамавине пакойнага пераварачываем — дзе ж такое бачыли?
Филипп Гнатович — школьный учитель. Неясно, почему он согласился помочь нести гроб — то ли по доброте душевной, то ли и у него были какие-то свои причины… Ясно одно: дальше следовать приказам молодого отшельника он не намерен. И так уже жалеет о том, что ввязался в это дело. Он ведь и в партии состоит.
— И што скажа Серабрак?
Вот и прозвучал самый главный вопрос. Тот, что волнует всех присутствующих.
Кстати, ответ на него известен заранее. Ивашка Серебряк, хоть номинально в высокие начальники не выбился, в местной парторганизации играет не последнюю скрипку. Более того, если уж поднимет гвалт, безнаказанных не останется. А он поднимет, он хоть из молодых да ранних — цепок и едуч, «товарищ» наш ненаглядный.
Надо бы удивиться: откуда, помилуйте, может Серебряк узнать о том, как и где похоронили старого отшельника? Свидетелей всего-то восемь человек, и ни один из них болтать не станет, ибо себе дороже обойдется.
Однако не сомневаются: узнает. История его противостояния с «колдунами» старожилам хорошо известна (а Юрасю, пока еще непосвященному, чуть позже ее расскажет дядька Григорий). Уж кто-кто, а Серебряк лично проверит, упокоился ли в земле старый отшельник!
Потому и не торопятся мужики исполнить волю Стояна Мироновича. Вдруг — передумает?..
Пауза затягивается, напряжение между людьми растет, и музыка, до сих пор летящая над водами Струйной, ничуть его не снимает.
Вдруг отовсюду — словно крылатое конфетти — бабочки, бабочки… Они слетаются к сломанной иве, садятся на ее ветви, весь склон уже усеян ими, черными, с желтой каймой по краям. Это траурницы, их десятки и десятки — мотыльки пляшут в воздухе и даже садятся на плечи и волосы людям.
— Не дазнаецца, — говорит молодой отшельник. — Тры дни будзе стаяць, и нихто не узнаець.
— Апускаем, мужыки, — командует дядька Григорий. — Чаго там… апускаем.
