– Какая опасность от мертвяков?
– А сам отчего за меч уцепился, не оторвешь? Ведь кругом только трупы! И глаза круглые, как у совы!
– Жутковато.
– То, что жутковато, зверье раньше нас с тобой учуяло. Той жути, что вместе с кровью по лесу разлита, и боятся. Кстати, ты оттниров считаешь? Это который?
– Восьмой.
– Ох, чую, девятый недалеко. Бего-о-ом!
Девятый пренебрег доспехом, и неведомый заставный боец его просто-напросто вскрыл, как раковину, поперек груди. Нашли в кустах, справа от тропы. Десятого гонец прирезал со спины, под лопаткой остался торчать нож с рукоятью из бивня моржа.
– Его собственный. – Щелк вынул нож из раны и вложил в ножны, что висели на поясе оттнира.
– Обошел со спины, вырвал нож из ножен и уложил одним ударом. – Перегуж внимательно осмотрел траву вокруг. – А ведь наш ухарь тоже ранен! Вот глядите, подкрался с этой стороны, из-за дерева, выждал какое-то время, неслышно скользнул в самое подбрюшье и прирезал! А на стволе, пока таился, оставил свою кровь!
Пошли невысокие каменистые холмы. Одиннадцатого нашли внизу, под крутым обрывом, откуда тот никак не мог выбраться сам. Так и помер на камнях – со сломанной шеей долго не живут. Двенадцатый лежал на тропе шагах в двадцати, сжимая в руке окровавленный меч.
– Ох, не поберегся ты, парень! – покачал головой старый воевода. – Достал-таки оттнир! Меч в крови.
– Может быть, не его кровь? Вся застава кровищей изошла!
– Его, – мрачно бросил Перегуж. – Лезвием кусок рубахи вырвал, видишь, там на кончике? Было бы дело в крепости, от беготни по лесу клочок давно слетел бы.
– А ведь счет быкам пошел на второй десяток! – бросил Моряй и усмехнулся.
– Я уже ничему не удивлюсь. – Щелк присел на валежину. – А все же угадал Волочек с гонцом!
– У старого было чутье на таких. – Перегуж вытер испарину со лба. – Пусть ему сладко пируется в чертогах Ратника.
– Я не очень хорошо знал заставную дружину… – Моряй напрягся в потугах припоминания. – Знал несколько человек, но и только. Кто бы это мог быть?
Щелк пожал плечами. Пересекаться с заставными не приходилось. Видел нескольких в Сторожище, кое-с-кем водил шапочное знакомство, но тем дело и ограничилось.
– Я знал побольше вашего, но тоже не всех, – вздохнул Перегуж. – Гадать можно бесконечно. Солнце в полдень входит, а дел еще немеряно. Встали! К тринадцатому!..
Далеко за полдень, почти в самых сумерках нашли девятнадцатого и последнего. Лица на нем просто не осталось, пониже шлема застыла кровавая каша, ни губы, ни нос больше не просматривались. Полуночник застыл в нелепой позе у прибрежных камней – вытянул руку, будто тщился что-то ухватить слабеющими пальцами, – и от места схватки к морю тянулся теперь лишь один кровавый след. Бурая полоса обрывалась в прибрежных камнях, на гальке угадывался волок, словно к морю тащили ладейку… и все. Море не хранит следов. Давно растаяла пенная дорожка за рыбацкой ладейкой, а кровь, оброненная неведомым гонцом, давно смешалась с морской солью. Перегуж, Щелк и Моряй лишь переглянулись.
– Сдается мне, он еще появится. – воевода подкрутил ус.
– Станет обидно, если море не отдаст его земле. – Щелк прищурился, словно мог углядеть в туманной завесе черную точку. – Чарку-другую с ним я бы с удовольствием раздавил.
– Что теперь? – нахмурился Моряй.
– Война, – вздохнул Перегуж. – Будет война. Отсюда почти равно далеко до нас, до млечей и до соловеев. Куда ударят полуночники… не знаю. Нас не было восемь дней, вот сойдем дома на берег и попадем как кур в ощип – глядь, а в Сторожище уже оттниры хозяйничают. Не угадаешь. Посему закончим тут и тихонько двинемся восвояси. И вроде все ясно, большая беда стучит в ворота, а беспокойно мне от сущей мелочи.
– Какой? – в один голос вопросили Щелк с Моряем.
– Где пятьдесят четвертый?..
– Ну-ка в сторону сдай! Ишь, раззявился!
Седой и тощий мужик, по всему видно чужак, на окрик резко обернулся. Уличную толпу, словно ладья волну, резал надвое здоровенный детина с необъятной бочкой на плечах. Крикнул да впритирку прошел. Не рассчитал, а может быть, нарочно пихнул. Бочка – эвон какая! Тяжелехонька, полнехонька, жилы из человека тянет, свет белый застит. Вот и не углядел, толкнул самую малость. Седому да худому и того хватило. Слетел с ног наземь, растянулся на дороге, приняла его серая пыль, будто мягкая перина. А здоровяк лишь крякнул, подбросил бочку на спине, принял поудобнее и прочь зашагал. Дела торговые спешки не любят и к праздности не льнут. Голь перекатная, упал – поднимется, выпачкался – отряхнется. Ему пыль дорожная – стол, постель, подруга. Упал, пыль поцеловал – как с родней повидался.
Седой медленно поднялся, искоса выглянул в спину здоровяку с бочкой на покатых плечах и усмехнулся. Отряхнул пыль с невышитой рубахи, выбил волосы, стер с лица грязь.
– Ах, нечисть, ах, поганец! – залопотал кто-то за спиной. – И ведь не впервой ему так: человека – в грязь, девку – за подол, что плохо лежит – за пазуху! Вот ведь поганец, ой, поганец!
Собиралась толпа зевак, и впереди выступал убогонький, пьяный старик, что смешно качал кудлатой головой на худющей шейке. Тряс нечесаными космами и лучезарно улыбался.
– То Еська Комель озорует. Здоров бочки таскать, что я пиво дармовое хлестать. Жаден так же, как велик… Сам таскает, лишь бы другим не платить.
Седой исподлобья окатил толпу холодным взглядом и молча отвернулся. Дескать, все обошлось, люди добрые. Толпа разочарованно загудела. Эка невидаль, пылью человека угостили, ни драки тебе, ни разбитых носов. Убогонький пьянчужка, нимало не смущаясь, обошел седого, встал спереди и уставился тому в лицо. А что, интересно ведь! И вовсе чужак не стар. Сед – не отнять, однако не стар. Борода еще догорает рыжиной, но тлеет из последних сил. Лет еще пяток и подернется пеплом вся. Редкие, но глубокие морщины пробороздили лицо, будто трещины иссохшую землю. Глаза печальны, а что пожил, что жизни нахлебался – и так видать. Седой поднял с земли скатку, небольшой мешок, и последним отнял у дороги меч.
На людской гомон, как пчелы на сладкое, уже спешила стража. Где шум да брань – там княжий человек, зорко оком водит, бранящихся разводит. Здрав Молостевич по прозвищу Брань, к началу не успел, однако и за спинами не ворон считал. Едва углядел меч в хозяйстве чужака, мигом вперед протиснулся. Даром что чужак на вид невзрачен – знающему человеку только разок взглянуть. Навидался таких на всю оставшуюся жизнь. Княжьим повелением всякому стороннему клинку, будь то меч или сабля, место определено в ножнах. Впрочем, иному умельцу запрет вовсе не помеха. Один с мечом – как мачеха и падчерица, другой и простым топорищем чудеса творит. Аж земля горит под ногами.
