— Жа-а? Жа-а-абр?! — а после вдруг как закричал раскатисто, громово: — Жар! Жар! Жар! — И вышел из дерева, градом пота облитый.
Открыли люди глаза — чуть душа в Родовите держалась. А по лицу улыбка плыла, неземная еще, нездешняя:
— Боги сказали: его зовут Жар! Боги не гневаются, — и на траву устало присел.
Первыми дети запрыгали — Утя, Заяц, Щука — и в ладоши забили:
— Боги не гневаются!
А взрослые — те же дети, когда боги с ними заговорят. И взрослые стали в ладоши друг друга бить, весело повторяя:
— Беды не будет!
— Боги дали ему имя!
— Боги не гневаются!
— Хорошее имя «Жар»!
А кузнец Сила на радостях к высокому берегу побежал, корзину свою пустую подальше в Сныпять забросил.
Одна Ягодка со всеми вместе никак обрадоваться не могла. Возле Лады стояла, испуганно на змееныша косилась, когда Родовит подошел к ней:
— Ягодка, дочка! — и ладонь на голову положил. — Ведь это — твой брат. Нам придется… ну да… всегда-всегда хотеть его видеть, — и руку девочкину в свою взял, чтобы она погладила остромордого мальчика.
И Лада ей тоже глазами сказала: не бойся, погладь, — и склонилась к ней вместе с ребеночком. А только Жар в это самое время пасть свою приоткрыл и муху зубами схватил, которая мимо летела.
Взвизгнула Ягодка, руку одернула:
— Не всегда! Не всегда! Никогда! — И убежала к реке.
И с высокого берега стало ей видно, как по воде пустая корзина плывет.
«Лучше бы я в той корзине плыла, — подумала Ягодка. — От такого-то братца!»
А люди шумно и весело разбирали из-под Перунова дуба свои украшения и куски пестрой и легкой ткани — раз уж боги на них ничуть не прогневались.
Вот нерешенный вопрос: видели ли люди своих богов? Тот же князь Родовит, когда входил в священное дерево, видел он их или только слышал? Правда ли, что у Перуна усы были еще длинней бороды? Правда ли, что на слух он был туг, оттого что железная колесница в самые уши его гремела? А у Мокоши, правда ли, длинные медвяные волосы сами собой змеились, стоило лишь богине прогневаться, а сарафаны ее полотняные сами собой цвет меняли? Радостная богиня была — и голубела, и желтела материя, а охватит бывало ее печаль — и сарафан на ней в темное тут же окрасится. Да и сарафаны ли были на ней — кто это видел? Высоко, далеко жили боги — в небесном саду. Мокошь веретенное дерево растила да за веретенцами на нем зорко присматривала. Каждое веретенце — жизнь человеческая. Истончится нить — человеку болеть. А совсем перетрется — и нет на земле человека, тогда ему жить уже за Закатной рекой! А кто сильно прогневает Мокошь-богиню, тому она и сама может нить оборвать. Или не может сама? Или у Перуна сначала совета спросит?
Далеко, высоко жили боги. Их сына, Симаргла, юношу о семи мечах, того хоть изредка видели в небе, не все видели — одни лишь наихрабрейшие воины и только лишь в миг самого страшного боя. А Мокошь-богиню, а Перуна-бога видел ли кто? Грохот Перуновой колесницы слышали. И палицы его огненные, которые он с колесницы метал, видели и по многажды раз. А вот усы его серебристые были ли длинней бороды? Не знали, спорили люди. Потому что в небесном саду никому из людей побывать не дано.
Истончилось, оборвалось княгини Лиски веретено, а само ли оно оборвалось или Мокошь оборвала? Тоже спорили люди. А только нет, не рвала ее нити Мокошь, не было ей за что гневаться на молодую княгиню, а что Велес-бог Лиску однажды украл, медведем огромным прикинулся, схватил княгиню в охапку, Мамушка и охнуть не успела, по берегу Сныпяти они шли — разве княгинина в том вина? Это Велес неугомонный снова созорничал!
Подняла Мокошь Лиски, княгини, веретено, немного в руках его подержала да и бросила в небесную реку. По небесному саду еще шире Сныпяти текла голубая река. Смотрела в ее воды богиня Мокошь и знала про всё, что случается у людей. Вынет Мокошь из медвяных волос своих золотой гребень, проведет им по небесной реке, одними губами шепнет:
— Вода туда, вода сюда. Прийди, беда! Уйди, беда! — и вмиг всё увидит.
Вот и сейчас провела она по голубой воде своим гребнем, пошла по голубой воде рябь… А только рассеялась водяные дорожки, увидела Мокошь младенца Жара. На руках его, в белой холстине нес Родовит от Перунова дуба.
И уж так некрасивый этот мальчонка на Велеса был похож, что богиня развеселилась. Низко-низко склонилась к воде:
— Скучно мне, маленький, — прошептала. — Уже нет терпения ждать, когда в этой вечности хоть что-нибудь да случится. Расти не по дням, расти с каждым вздохом, малыш! Разбуди, распали, рассерди этих глиняных человечков!
Не заметила Мокошь, что Перун стоял чуть пониже, коней своих черных из небесной реки поил. Услышал Перун ее шепот, спросил:
— С кем это ты, жена?
Только на миг смутилась богиня, голову от воды повернула:
— С тобой! С кем же еще, мой громовержец?
— А со мной надо громко! Я шепота не разбираю, — не умел лукавить Перун.
Рассмеялась богиня и одежды на ней сделались изумрудными, как иные жуки на земле.
— Я что говорю? А вот мог ли бы ты прогневать людей?! — и опять рассмеялась.
— Я?! Прогневать? — расслышал Перун, а все равно ушам не поверил. — Не люди меня, а я их?
— Да! Да! — весело закивала богиня.
Погладил Перун гриву коню, подумал, плечами пожал:
— Люди не смеют гневаться на богов!
Встала Мокошь с земли, волосами медвяными тряхнула и снова их золотою гребенкою собрала:
— Скучно мне. Ох, и скучно с тобой!
Знала, не расслышит ее Перун. Вот и пусть подумает, что за ним последнее слово осталось. И легко пошла вверх по небесной реке. Там, в верховьях, олени ходили, колокольчиками глиняными звенели — на рогах у них колокольчики эти росли. Если удастся оленя поймать да забраться верхом, весело будет на нем скакать по небесному саду. С дерева жизни яблоко наливное взяла — чем приманить ветвистого зверя будет. И опять про Жара, про младенца Велесова, подумала. К губам золотистое яблоко поднесла и в него улыбнулась. Когда есть чего ждать, — богам, как и людям, всегда от этого хорошо.
Давно не была у людей Фефила, с тех пор как маленький Жар цапнул ее за хвост, догнал и опять укусил — заскулила Фефила, сложилось в клубок и укатилась обратно — в чистое поле. Больше других людей Фефила с княгиней Лиской дружила. У одной у нее на коленях могла сидеть. Ей одной шерстку свою огненную гладить позволяла. А загрустит Лиска, оттого что князь ее снова в поход ушел, нарвет ей Фефила в поле разных цветов, охапку к ногам ее сложит — и улыбнется княгиня, и станет себе или Ягодке венок из цветов плести. А то и Фефиле маленький, пестрый веночек сплетет, а Ягодка за ней по всему двору носится, одеть его на Фефилу хочет. Только нелепо это зверьку — в венок наряжатся. Спрячется Фефила в высокой траве, а Ягодка от обиды заплачет, ногами затопает, и тогда несет ей Фефила в цепкой лапе гостинец — землянику на веточке. А девочка от этого вот уже и снова смеется.
