Три лета не была у людей Фефила. Три лета не было в чистом поле ни ягод, ни зеленой травы. Сушь на земле три лета стояла. Выскочила Фефила из глубокой своей, прохладной норы, сухой стебелек пососала и уж так ей вдруг захотелось на Ягодку посмотреть, подросла ли она, стала ли на княгиню Лиску похожей, — сложилась Фефила в клубок и покатилась по желтой, пожухлой траве. А когда катится надоедало, на задних лапах своих бежала, по-заячьи длинных.
Вот наконец и до Селища добралась. На холмик вскочила, по сторонам огляделась и глазам не поверила: вместо широкой реки, Сныпяти вместо, грязь лежит. И в грязи этой овцы, козы, коровы языками воду выискивают. А люди уже и не ищут воды. Так донную эту грязь бадьями черпают и носят на свои огороды. И там росточки ею обкладывают.
Добежала Фефила до княжеского двора, сухую траву осторожно раздвинула и опять глазам не поверила: до чего же вымахал этот звероподобный Жар за три лета — в половину взрослого человека стал. А ведет себя как младенец, сидит под навесом и ноет:
— Пи-и-ить! Пи-и-ить!
А Мамушка с Ладой при нем с ног уже сбились. Одна у одной козы пустые соски теребит, другая вторую козу напрасно терзает, нацедят в миску по две-три капли и Жару несут. А он слизнет их своим двойным, как у змеи, языком, и снова:
— Еще хочу-у!
Промокнет ему Мамушка тряпочкой пасть, скажет ласково:
— Храни тебя Перун, — и обратно к козе бежит.
Фыркнула на это Фефила и снова двинулась в путь — вниз, по склону, к реке. Через влажное русло брезгливо перебежала. Лапы о сухие травинки обтерла. Стала высохшим камышом пробираться. От пуха его расчихалась: «Пфи, пфи!» — и вот — детские голоса различила. Побежала на них и увидела: Ягодка, Щука, а с ними Утя и Заяц ползают по земле, выдергивают травинки какие-то и корешки их сосут.
— Три лета как с нами живет, и всё сушь! — это Заяц, лопоухий мальчик, сказал.
А Утя лицо свое в конопушках к нему обернул:
— И моя мать так говорит: зря его боги Жаром назвали.
— Они тебя, Утя, забыли позвать на совет и спросить! — это девочка Щука выросла над ковылем и снова на корточки села.
Здесь, за бурыми гребешками, шел у них с Ягодкой совсем другой разговор.
— А еще, когда я стану княгиней, — шепотом Ягодка говорила, — я смогу входить в Перуново дерево!
— И что?! И Перун тебя не убьет?!
— Я же буду княгиней, — смеялась на ее непонятливость Ягодка.
А Щука от этого всей душой обмирала:
— Нет! Я бы всё равно не посмела!
Могла ли Фефила понять их слова? Это еще один нерешенный вопрос. И другой: сколько человеческих слов она понимала? Или она понимала людей по их вздохам, по взглядам, по движениям рук?
Люди знали: боги сотворили Фефилу много раньше людей. Бог Сварог сотворил, одну палочку о другую потер, искорку огненную высек и душу в нее вдохнул. Пусть, мол, причуда эта тоже водится в небесном саду. Но только не прижилась в нем Фефила. А почему? Не знали, спорили люди.
Раздвинул зверек ковыль, увидели его дети, руками всплеснули:
— Фефила! Вернулась! — и сразу все эти споры, которые матери их между собою вели, когда вместе сходились и пряли, — эти споры и дети припомнили.
И пока за Фефилой бежали — потому что она только мордочку им свою из сухой травы показала и неведомо куда понеслась — бежали за нею и тоже, как взрослые, спорили: какая живет в Фефиле душа, звериная, вечная, а может быть, человеческая? И, если эта душа от бога Сварога, зачем она бегает с ней по земле?
А привела их Фефила в глубокий тенистый овраг, весь корнями деревьев проросший — к роднику, о котором дети не знали. И пока они жадно пили холодную воду, и пока, напившись уже, со смехом обливали друг друга, Фефила исчезла. Вот только что на земляном бугорке сидела, а вот ее уже и нету нигде. Напрасно Заяц и Утя искали подземный лаз в извилистых корнях дуба, напрасно Ягодка выскочила на луг и во все стороны прокричала:
— Фефила! Фефила! Я хочу видеть тебя всегда-всегда!
А по дороге домой дети твердо решили, что душа у зверька хотя бы наполовину, а человеческая, и что Фефила поэтому еще обязательно к ним вернется.
Волосы у этих людей были густые и черные, как воронье крыло, а глаза у них были сине-серые, как ягода голубика. На груди люди эти носили не железные обереги, а отлитые из золота амулеты. И шлемы их тоже были украшены золотом. Даже кони их на конских своих головах имели солнцем сверкающие налобники. Но больше золота, больше жен своих и детей, эти люди любили степь, простор, ветер в гривах своих коней и лихие набеги. Люди Родовита называли их степняками, а когда брали в плен, то кащеями, но только были черноволосые эти люди беспримерно храбры и в плен попадались на удивление редко.
Тридцать всадников-степняков поили своих коней из обмелевшего озера. А тридцать первым был среди них мальчик от роду всего семи лет. Степняки к нему обращались почтительно: маленький князь. Был этот мальчик сыном их предводителя. В седле он сидел уверенно, на взрослых смотрел дерзко, а на пожилого своего наставника, который следовал за мальчиком по пятам, и с раздражением порою смотрел. На подбородке и на левом плече были у мальчика шрамы — слишком отчаянно он учился владеть саблею и ножом. Но поход этот был у мальчика первым. Семь дней перехода по безводной степи немало его утомили. И поэтому, когда в белом, выцветшем небе он увидел не то мираж, не то полупрозрачное облако, так похожее на огромного воина, обвешенного семью мечами, и увидел, как воин этот своими мечами играет, — не поверил мальчик глазам, он решил, что это ему от усталости примерещилось, и поспешно зажмурился. А когда он снова глаза открыл, Симаргла в небе над ним уже не было. Выдохнул мальчик, ловко спрыгнул с коня и повлек его к светлой озерной воде — хорошо напоить перед оставшимся, последним, самым трудным переходом.
Всего три лета прошло, а до чего же состарился Родовит. Русые его волосы стали седыми. Лицо изрубили морщины. А княжеский посох, прежде — только знак его власти — теперь еще был ему и опорой.
Тяжело опирался на посох свой Родовит и вел за собою людей, от княжеского дома их вел на капище, к идолам Перуна и Мокоши. Три лета почти ничего не родила земля. Три лета от бескормицы падал скот. Выживали люди охотой, выживали рыбой в реке. Но когда в последнее это лето пересохла и Сныпять, отчаялся Родовит. Не в первый раз вел он своих людей на поклон к верховным богам. Но в первый раз вел и не знал, слышат ли боги их мольбы, их стоны, их заклинания. Или и вправду Перун стал до того уже на ухо туг, что сколько с земли ни кричи, а до неба не докричишься?
