— А теперь, Зулин, душа моя, слушай меня внимательно. В Малдлине старика Мо Корте знает каждая собака. Жрецы и служители храма Единого ежедневно предают меня анафеме, уличные мальчишки распевают обо мне дурацкие песенки, а пьяницы в кабаке травят похабные анекдоты…
* * *
— Зулин?
— Да, Учитель.
— Как ты думаешь, чернокожее дитя природы, я тебя за пять лет чему-то научил?
— Маловероятно. Но надежда умирает последней. А я тебе что, уже надоел?
— Честно говоря, есть немного. В конце концов, у этой шутки должно быть какое-то продолжение. Пора выпускать тебя в высший свет! — знакомое полубезумное хихиканье. — А то ты скоро от людей будешь шарахаться.
— Ты просто уже наигрался, Зодчий. Пора придумывать новую забаву.
— Да, вот чему ты точно у меня научился, так это наглости. Думал обидеть? Ну и дурак. На правду глупо обижаться. Я отправлю тебя в Бристоль, там и не таких видали.
— Ты обещал вернуть меня домой.
— Нет в мире совершенства. И прямое доказательство этого — твоя память. Надо было чаще ее напрягать. Может, чего и вспомнил бы.
— Ты должен был мне помочь, Зодчий.
— Запомни раз и навсегда, мой бывший ученик: я никому ничего не должен, я делаю только то, что считаю нужным.
— Значит, ты не считал нужным отправить меня назад? Почему? Потому что тебе было слишком тихо в твоей проклятой башне?
— Не такая уж она проклятая, Зулин. Но в чем-то ты прав. Когда ты уйдешь, в ней действительно будет чересчур тихо.
— А когда я уйду?
— Сегодня, как стемнеет. В Бристоле наведаешься в тамошнюю магическую гильдию, тебя будут ждать. И не смей опозорить мое честное имя! Ученик Мо Корте просто не имеет права быть скучным крючкотворцем. Чем в большее количество неприятностей ты вляпаешься, тем интересней будет твоя жизнь.
— Это что — напутствие?
— Что-то вроде. Сентиментальным становлюсь к ночи. Иди, собирайся.
— Иду.
— И не смей попадаться мне на глаза до самого ухода!
— Да, Учитель.
— Дьявол меня забери, как-то вдруг стало тоскливо… — сердито пробормотал Мо Корте по прозвищу Зодчий, глядя, как в летних сумерках тает одинокая фигура в фиолетовом балахоне. — Старею. Вызвать, что ли, для поднятия настроения демона Баатора?
Иефа
Когда-то давно старый учитель сказал Малкому Броуди, что поэзия и вино суть вещи неразделимые. Он сам подтверждал истинность этих слов всей своей жизнью: и вино, и поэзия подчинялись ему на диво легко, и порой было трудно понять, от чего он пьян, от музыки или от перебродившего винограда. Малком Броуди был прилежным учеником, но ни вино, ни поэзия толком ему не давались. Возможно, сказывалось отсутствие истинного таланта пить и писать. Его баллады были скучны и громоздки, и часто случалось, что от колотушек разочарованных слушателей его спасали единственно внешние данные. Малком был из породы красавцев, на которых долгое время не действуют ни возраст, ни излишества.
Старый бард обычно устраивался в темном углу трактира и меланхолично потягивал глейнтвейн, размышляя о досадном несоответствии формы и содержания. Однажды он подозвал к себе Малкома (который уже получил свою привычную порцию довольно жидких аплодисментов), погладил свою любимую лютню, такую же старую, как и он сам, и сказал:
— Малком, дальше я пойду один. Ты безнадежен. Мне жаль тратить на тебя время.
Раскрасневшийся было Малком побледнел и медленно сел на скамью.
— Но почему? — спросил он, растерянно оглядывая трактир. — Что я делаю не так?
— Ты бездарен, как дубовая колода. В твоих песнях нет жизни, а в твоей голове — ума. Ты не способен даже на качественное подражание. Я ничему не смог тебя научить, и это не моя вина. Трудно спорить с самой природой.
— Но вы же видели, как они на меня смотрят, как они восхищаются…
— Кто? Трактирные дамы? Кухарки? Торговки? Поверь мне, Малком, даже если бы ты стал храпеть под музыку, они вели бы себя точно так же. Неужели ты до сих пор не понял, что их привлекает лишь содержимое твоих штанов и твоя смазливая мордашка? Я не держатель борделя, Малком, поэтому нам больше не о чем говорить. Пройдет двадцать, может быть, тридцать лет, и от тебя ничего не останется.
— Вы просто завидуете мне, моей молодости! Я вижу! Я это чувствовал с самого начала! Вы… Ты… Ты старый мерзавец! Ты видишь, как на меня смотрят женщины, и ненавидишь меня за это! Да! Ты корчишь из себя великого поэта, а на самом деле ты просто жалкий одинокий старикашка! — Малком в два глотка проглотил содержимое пузатой трактирной кружки и в ярости грохнул ею об стол. — Ты меня боишься! Да! Когда-нибудь я стану лучше тебя, и ты готов сделать все, чтобы этого не случилось!
— Я ничем не могу тебе помочь, Малком. — Бард встал из-за стола и накинул на плечи теплый плащ. — Не провожай меня. Да, вот тебе добрый совет: займись чем-нибудь попроще. Иди в лакеи. Ты здорово умеешь браниться.
— Я тебя ненавижу! — тонко и зло выкрикнул вслед Малком. — Ты сломал мою жизнь!
На пороге старик обернулся и равнодушно оглядел притихших посетителей.
— Вот еще что, Малком, — сказал он. — Забудь о вине. Пить ты тоже не умеешь.
Пузатая кружка вдребезги разбилась о закрывшуюся за бардом дверь трактира.
— Что вы смотрите?! Что?! — Малком почти визжал. Посетители опускали глаза и отворачивались.
В тот же вечер Малком напился.
Утром тридцатилетняя хозяйка трактира заботливо отпаивала Малкома травяным чаем.
— Не обращай внимания на этого старого хрыча, красавчик, — говорила она, с восхищением глядя на его опухшую помятую физиономию. — Подумаешь, великий маэстро. Ты так молод, так красив, неужели ты не отыщешь себе занятия по душе? В конце концов, найдется женщина, которая полюбит тебя всем сердцем и составит твое счастье. Понимаешь, о чем я? Кстати, меня зовут Виорика. Этот трактир мой, я овдовела полтора года назад, и очень даже этим довольна. Мой покойный муженек был не очень ласков со мной. Сдается мне, что ты, — конечно, это только так, к слову, — был бы гораздо нежнее на его месте…
Вечера, проведенные Малкомом в трактире «Придорожная фиалка», были похожи один на другой. Неудавшийся бард тихо накачивался дармовым вином где-нибудь в темном углу, а потом находил подходящего слушателя и начинал рассказывать бесконечную историю о том, как злобный завистливый старик-учитель исковеркал ему жизнь. С каждым разом эта история обрастала все новыми подробностями, и злодеяния старого барда становились все ужаснее. Виорика неодобрительно громыхала посудой на кухне, а Малком жаловался, жаловался, жаловался… Он давно уже не пытался ничего сочинять, его лютня пылилась в чулане, а руки тряслись от постоянного пьянства. Молодая трактирщица, ожидавшая пылкой любви и помощи в хозяйстве, довольно быстро потеряла терпение и выставила Малкома за дверь вместе с его пыльной лютней.
