— Отведайте чак-чака, господин, — смуглянка игриво мотнула тугими черными косами. — Даром отдаю.
Прежде я не верил в зов крови, связь поколений. А тут мне почудилось, что в шаловливых серо — зеленых глазах татарочки живет частица дикого взгляда нашего ордынца. И в поставе ее черных бровей, в плавном изгибе губ, в складности гибкого стана, в высоком росте, замечается что-то его.
Вероятно, Ахтымбан сделал похожий вывод. Его узкие губы дрогнули от растерянности. Он подставил девушке ладони для чак-чака, хотя не мог попробовать угощение на вкус.
Вниманием девушки завладели крупные золотые перстни на пальцах вампира. Она исследовала его руки пристальным взглядом и радостно улыбнулась, не увидев обручального кольца.
— Меня зовут Гуля, — представилась она с кокетливой улыбкой.
— Ахтымбан… Ахтым, — горло ордынца пересохло от смятения.
— Вы похожи на ураган, Ахтым. Ваши волосы напоминают закрученные вихрем пшеничные колоски, — девушка потрогала его косичку, и вампир инстинктивно выпрямился в боевую стойку. — Простите… Не вы ли в прошлом году привозили гречишный мед на ярмарку? Уж больно знакомым кажется мне ваше лицо.
— Нет. Не я, — ордынца глубоко оскорбило ее предположение.
— А не у вас ли моя матушка покупала отменную стерлядь? — наивная девушка продолжила доканывать сереющего от расстройства вампира. — Да, это вы привозили в деревянной бочке на телеге живую рыбу в Елабугу! — закричала она на всю улицу.
Толкавшиеся между прилавками прохожие обернулись на них.
— Я, — Ахтымбан остановил пытку.
— Белорыбица ваша сущее объеденье. Во всей Елабуге такой не найдешь… — щебетала Гуля.
— Пущай воркуют голубки, — я потянул Моню в перекрестную улочку.
Я беспокоился о будущем озорной татарочки, но при этом лелеял надежду, что Ахтымбан не станет убивать свое потомство. Не меньше я боялся за конопатую девчонку, доставшуюся Фоме. Моральная подготовка к сезону охоты на людей у меня хромала на обе ноги.
— Самуил Измайлович! — я приветливо окликнул пожилого еврея, выпрямлявшего отрезок темно-зеленой ткани, поскольку у Мони онемел язык.
Продавец тканей повернулся с учтивым поклоном, намереваясь предложить богатый выбор новому покупателю, и оцепенел, увидев нас.
Его плотная коренастая фигура в синем жилете и голубых панталонах слегка подпрыгнула. Темные глаза вылезли из очков.
— Монечка! Дочечка моя! — с надрывным воплем Самуил Измайлович обежал прилавок и бросился обнимать дочь.
Я следил за ними, готовый предотвратить беду, если самоконтроль Мони ослабнет. Но молодая вампирша стоически выдержала объятия.
— Чего кричишь? Откуда беспорядок? — из палатки выбежала полная женщина в коричневом фланелевом платье и кружевном чепце.
— Руфочка! Живее сюда! К нам Монечка возвратилась! — Самуил Измайлович хлопнул в ладоши, приседая как в танце.
— Ах! Видать, помиловал нас Всевышний! Пощадил! Сосчитал выплаканные слезы и вернул нам дочь, — мать обняла и расцеловала Моню. — Детонька моя! Где ты пропадала целый год? Мы столько ночей глаз не смыкали! Все за тебя молились. Не чаяли увидеть тебя живой. За что ты так с нами? В чем виноваты мы? Оттого ли ты нас покинула, что отец по добродетельной строгости бил тебя по рукам за воровство? Так это ж он для твоего блага старался? Чтобы не загубила ты молодость, чтобы кривая дорожка тебя в острог не завела, иль, того пуще, в могилу, — она расплакалась на плече неподвижной Мони.
— Нет, мамочка, ни вы, ни отец не виноваты в моем побеге, — вампирша погладила спину матери. — Все как-то неловко получилось. Без памяти влюбилась я… В иноверца. Проклятий ваших испугалась, подумала, вы не примете моего выбора. Вы ж, помнится, меня сватали за косого Илюшку Шлюберга.
— Ох, знали бы, что выйдет, не докучали бы тебе с косым. По нам уж пускай иноверец, хошь бы не вор, — мать отпустила Моню и повернулась к мужу. — Так, Самуил?
— Так — то оно, да не так, Руфочка, — отец Мони задумчиво пощипал квадратную черную бороду, разглядывая меня сквозь очки. — Вор — то оно нехорошо, кто бы возражал. Да видишь ли, иноверец тож не лучше. А ежели Монечкин похититель являет собой одно и второе вместе? Вдруг он и богу не нашему молится, и кражами втихомолку балуется?
— Позвольте при глубочайшем уважении к вам, Самуил Измайлович, — я поклонился отцу Мони, сняв шляпу, — и к вам, Руфина Моисеевна, — я поклонился матери Мони и поцеловал ее увешанную браслетами руку, — удостоверить вас в обратном. Я православный христианин. И не отрекаюсь от своей веры, — вытащив из воротника рубашки цепочку, я поцеловал крест. — Но я отнюдь не вор. Я честный дворянин славного княжеского рода. Писатель. Разрешите представиться, — я изобразил приветственный жест, принятый в светском обществе, — Тихон Игнатьевич Ракушкин. Намерен с присущей столичным литераторам требовательностью просить руки вашей дочери Эммануэли Самойловны, — я встал на колени.
Моня подобрала юбки и опустилась на брусчатку.
— Испрашиваю в неусыпной надежде на ваше милосердие родительского благословения на брак, — кротко улыбнулась она.
— А ну вставайте, — повелел Самуил Измайлович, — Мы по такому делу соберем общину и устроим славный пир.
— Спешим мы, милый папенька, — поднявшись одномоментно со мной, занялась уговорами вампирша, — Экипаж к воротам ярмарки подан. Молю, благослови нас.
— Без общины не могу, — строго возразил ее отец. — А как же десять почтенных мужей для молитвы? Погоди, Монечка, дрожать в волнении. Гостей мы соберем быстрехонько. Как голуби они слетятся на праздник.
Оставив нас с Моней стеречь товар, Самуил Измайлович и Руфина Моисеевна разбежались по разным концам ярмарочной улочки, и скоро вернулись со свидетелями нашей помолвки. Собрали они почти что всех евреев, торговавших на ярмарке. Вокруг нас сомкнулось непрестанно бубнящее и пришепетывающее кольцо из восемнадцати человек, включая женщин и детей. Самый почетный гость, древний старик с черной кудрявой бородой до пупка, дважды засыпал во время общего чтения молитвы на идише. Мне приходилось его ловить на левую руку, осторожно поддерживать и будить щекоткой, едва он вновь углублялся в сон. А кучерявый озорной мальчуган то и дело дергал подол Мониного платья, а потом пускался наутек. Его ловила проворная бабка, водворяла на место рядом с собой, но только ее костлявые цепкие руки отпускали мальчишку хоть на миг, озорство повторялось.
По скучным лицам отвлеченных от торгового дела евреев было понятно, что они не воспринимают фиктивную церемонию всерьез.
