– Стой, кто идет! Сказывай пароль, не то стрельну!
– Неправильно, неправильно! – поднимаясь и брезгливо вытираясь платком, отозвался генерал. – Первая команда подана правильно, а все остальное отсебятина! Незнание уста...
– Ты счас у меня Господу свой устав глаголить будешь! – В тумане зло лязгнул затвор.
– Стреляй, стреляй, Семеныч, больно справные у него боты и одёжа, – подбадривающе раздалось где-то сбоку.
– Не сметь, я сам Воробейчиков...
– Да мне все одно, что воробей, что куропатка, что крокодил, руки в гору вздымай и иди до мене.
Неизвестно, чем бы завершилась эта конфузия, не подоспей к месту стычки генеральская охрана.
«Все же хоть и коряво, но служба на подступах к Чулыму поставлена неплохо», – отметил про себя старый вояка, умывшись холодной колодезной водой и вытираясь чистым рушником.
– А скажи ты мне, служивый, кто у вас воинский начальник? – возвращая полотенце, поинтересовался главком.
– Их сокородие оберкаптинармус Званский, комендант местной крепости! За ним уже и посыльный снаряжен.
– Хорошо, молодец! А звать как?
– Кого-сь, коменданта?
– Да нет, тебя, воин, как зовут? – оглядывая детину, спросил Наместник, подставив вытянутые назад руки новому, принесенному из обоза мундиру с золотыми генеральскими погонами.
– Мяне-то Опанасом Вановичем Джексенко кличут...
– Рядовой Джексон! – застегнувшись на все золотые пуговицы, громогласно возвестил генерал. – За рвение и проявленную бдительность присваиваю тебе очередное воинское звание подъефрейтор. Служи, сынок, глядишь, как и я, до генерала дослужишься.
– Служу мировому добру!
Большое служебное совещание было назначено в солдатском клубе Чулымской крепости, на которое, кроме местного начальства, ввиду важности и особой секретности вопроса, были также приглашены окрестные помещики, духовенство, поэты и единственный местный композитор.
Конечно, называть клубом длинную приземистую избу слишком смело, но чего-чего, а смелости нашей армии в тылу, к тому же в мирное время не занимать. Правда заключалась в том, что изба эта была многофункциональной и использовалась всякий раз по разному назначению: то для передержки молодняка в особо лютые зимы, то как казарма, то отдавалась под общежитие молодым специалистам, то под приют для туристов, промышлявших сбором дикоросов, в основном анаши, то действовала как клуб, а одно время даже была лазаретом + столовой. Старанием местных и прибывших начальников к обеду ее привели в надлежащий культурному заведению вид. Над входом вывесили флаги и портрет Августейшего Демократа. Местные остряки и злословы прыскали в кулак, дескать, больно уж на портрете нынешний Преемник похож аж на позапрошлого, но все это не из-за крамолы какой или вредности, а исключительно по причине скуки и бедности светской жизни.
Крепость несказанно преобразилась: все было выкрашено, выбелено, выметено, обновлено и отремонтировано. Повсюду был виден хозяйский глаз и отеческая забота. Генерал-Наместник инспекционным осмотром фортификации остался весьма доволен. Особый восторг у него вызвало состояние крепостной артиллерии. Где Прохор за такой короткий срок насобирал этакую уйму музейного хлама, одному Богу известно! Главное, что вся эта историческая отсталость исправно палила, сияла латунью и свежей краской и могла еще послужить отечеству и демократии. За этакое рвение коменданту, на радость Глафире, было присвоено внеочередное звание «подпрапорщик» и обещана высокая державная награда.
Совещание началось со всеобщего исполнения державного гимна «Слушай, страна! Благодать над тобой воссияла!». У многих после единодушного пения в горле встал комок, а некоторые и вовсе украдкой смахнули патриотическую слезу.
– Други моя! Люди обильной Чулымии! Солдаты! – театрально простирая перед собой руки, вдохновенно начал Урза Филиппович. – Только железная армейская дисциплина и строгое соблюдение приказов может быть основой суверенной демократии и процветания нашего Отечества. У нас для этого есть все: и обильные леса, и полноводные реки, и многое множество всевозможных ископаемых и сырья. Но главное наше богатство, – он высоко поднял над собой руку, а потом резко опустил, ткнув указательным пальцем в зал, – это вы, народ! Неистребим ваш гордый дух и преданность отцу и благодетелю нашему – Преемнику Шестому! Ура, братья!
Зал в едином порыве сорвался с мест, в воздух полетели шапки, фуражки, картузы, панамы, буденовки, лифчики и пилотки, а громогласное «ура!!!» заставило содрогнуться древние стены цитадели. С соломенных крыш, выкрашенных зеленой краской, в небо испуганно взмыла пернатая живность, казалось, что и эти бессловесные твари единодушно хлопали своими крыльями и на все лады славили Всескромного и Вселюбимого отца сибруссов.
Дождавшись, пока народ рассядется, Воробейчиков, отхлебнув из заветной бутылки, продолжил:
– Вот живет человек и не ведает своего истинного предназначения. Он так и помереть может, не узнав его, но приходит в родной край время испытаний, время нужды и военной невзгоды, и расцветает его душа, и к героизму спешат его мысли, и осознанно он делает тот единственный шаг, который сохранит его имя в народной памяти на века. Главное, что подобные люди есть и среди вас! – Зал от неожиданности замер, публика завертела головами, ища своих героев. Довольный произведенным на слушателей эффектом, генерал продолжил: – Вы вот сразу принялись глазами искать героя! Этакого молодца, мастера, как там его, билди-болдинга, понимаешь ли, заокеанскую картинку, а ведь настоящий герой неприметен, а зачастую и неказист. Хотите, я вам его покажу?
– Хотим! Хотим! – с новой силой взорвался зал.
– Ну так смотрите! – Царево око неожиданно проворно соскочил со сцены и остановился перед сидевшим в первом ряду Прохором. – Вот он, ваш герой! Надежда отечества и оплот Самодержного Демократа! Я должен наградить тебя однократным госпоцелуем, брат ты наш любезный!
Ликованию народа не было предела, а барыня Званская даже всплакнула, невзирая на свое искреннее презрение к столичному выскочке и краснобаю. В нарушение регламента в зале образовалось стихийное чтение патриотических стихов и пение гимнов. Композитор, не имея при себе музыкального инструмента, принялся напевать, насвистывать и пританцовывать только что сочиненную ораторию. Невесть откуда взявшиеся певчие грянули псалмы, а сидевшие в зале батюшки, раскочегарив кадила, запели величальные молитвы, пустив по залу согбенных служек с подносами и полуведерными кружками для пожертвований.
Увидев подобную наглость, Ирван Сидорович чуть было не поперхнулся водкой, которую втихаря отхлебывал из заветной генеральской бутылки. «Вот наглецы, еще кесаревы и толики малой не цапнули, а они уж ведрами гребут», – как человек, сведущий в поборах, Ирван знал, что народ щедр на подаяние только по первости, а во второй и третий обнос может и в кружку плюнуть, и сборщику меж глаз засветить.
