Солдатам было приказано снять металлические доспехи, которым скоро предстояло стать обжигающе холодными, и сложить их на повозки, опустевшие после израсходования съестных припасов. Одну пустую телегу выкатили вперед и загнали на маленький холмик у воды, которому, вероятно, через несколько часов предстояло стать островом, и несколько дюжих солдат принялись рубить ее топорами; Кай понял, что она пойдет на топливо для костра, который, очевидно, будет согревать Изольду и его… а может быть, понадобится и для самого обряда? Неразговорчивый денщик, которого Кай получил в походе вместо оставшегося во Фламмештайне старого слуги, подал ему шубу, вывернутую мехом внутрь; Кай сбросил плащ и поспешно надел ее, пока мех не успел намокнуть. Шуба была явно не новой и пахла кислой овчиной, но привередничать не приходилось — даже с учетом одеял теплой одежды едва хватало на пятую часть войска. Солдатам — и счастливчикам, получившим дополнительное одеяние, и всем прочим — было приказано сомкнуться максимально плотно, чтобы согревать друг друга телами.
Когда все предварительные приготовления были закончены, Изольда, оставив коня на попечение очередного своего оруженосца (коих она меняла постоянно, демонстрируя, что никому не отдает предпочтения), поднялась на холмик. Отставая от нее на полшага, слева традиционно шел Кай, а справа — телохранительница из «сестер», также облаченная в тяжелую шубу до пят. (Кай не понимал, зачем здесь нужна эта особа, недобро зыркавшая на него исподлобья — никакая опасность, от которой может защитить телохранитель, ее госпоже определенно не грозила, если не считать, конечно, неизменного яда в его теле — но его Изольда уже явно не опасалась, да и не стала бы защищаться от такой угрозы при помощи женщины.) Сама Изольда по-прежнему оставалась лишь в костюме для верховой езды (на недоуменный взгляд Кая последовала столь же молчаливая улыбка-усмешка в ответ: «Так надо».)
Эти трое так и встали треугольником (Изольда ближе всего к реке) вокруг сложенного, но так и не зажженного костра (Кай сомневался, что эти сырые доски под дождем вообще можно заставить гореть — разве что с помощью магии, разумеется). Изольда некоторое время стояла молча, видимо, приводя себя в состояние особой сосредоточенности, затем подняла руки под углом в стороны и вперед и принялась читать заклинание.
Поначалу ничего не происходило. Где-то через минуту Каю показалось, что проклятые капли, падавшие на его лицо, стали еще холоднее, но это могло быть и игрой воображения. Однако затем… дождь, не прерывавшийся ни на минуту уже несколько дней подряд, вдруг прекратился. Вместо него из низких набрякших туч теперь сыпался снег.
Но разлившийся Обберн, разумеется, по-прежнему катил свои воды, глотая на ходу бесчисленные белые снежинки. Сделалось еще холоднее, и мягкий снег превратился в ледяную крупу, сперва мелкую, а затем и крупную. Кай, поморщившись, натянул пониже шапку, стараясь защитить не закрытый повязкой лоб, и без того уже немевший от холодного ветра с реки. Изольда, продолжая повторять непонятные Бенедикту слова, стояла с непокрытой головой, и градины путались в ее густых белых волосах. Когда затрещал, разгораясь, костер (кажется, его зажгла не магия, а телохранительница), они засверкали, словно бриллианты.
Такие же «бриллианты» сверкали теперь и на присыпанной снегом пожухлой траве; сырая грязь затвердела и покрылась ледяной коркой, а затем — пламя костра вдруг поблекло в казавшимся ослепительным после стольких дней ненастья солнечном сиянии! Низкие тучи по-прежнему висели вокруг до самого горизонта, в какую сторону ни посмотри — но прямо над рекой они просыпались снегом и градом, обнажив неровный овал ярко-синего неба. Неба ясного морозного дня. Зато снег валил теперь сплошной стеной по периметру этого ясного овала — там, где относительно теплый воздух дождливой осени встречался с иссушающе-ледяным воздухом лютой зимы.
Но если какие-то корочки льда и образовывались на воде Обберна, течение сразу же ломало их. Миллионы тонн воды, катившиеся мимо потоком полутормильной ширины, казались совершенно непобедимыми ни для сил природы, ни для воли человека.
Кай с тоской смотрел на реку, пряча руки в перчатках поглубже в рукава шубы и дуя, оттопырив нижнюю губу, чтобы согреть нос. Лицо нестерпимо щипало даже под маской; холод добрался уже и до пальцев ног сквозь сапоги и чулки. Бенедикт шагнул вплотную к костру, но тот согревал лишь с одного бока. Затылком Кай чувствовал (хотя, конечно, это была всего лишь иллюзия) взгляды двух тысяч человек, устремленные с надеждой и нетерпением (растущим тем быстрее, чем ниже падала температура) в том числе и на него. А он по-прежнему решительно не понимал, зачем понадобился Изольде. Стоять сейчас среди прочих офицеров было бы, возможно, и не теплее (хотя как знать — по крайней мере, ледяной ветер с реки на этом бугре чувствовался особенно отчетливо), но как-то спокойнее, чем у всех на виду. Если у Изольды не выйдет (неужели она все-таки переоценила свои возможности?), он догадывался, кого они в этом обвинят…
Словно в ответ на его мысли, что-то вроде вздоха и даже стона пронеслось по толпе за спиной. Но это не было проявлением гнева. Кай, погруженный в собственные мысли (крутившиеся больше вокруг физического холода, нежели вокруг прохладного отношения к нему подданных Изольды, которое было вполне взаимным), вынырнул подбородком из поднятого воротника и сдвинул назад шапку, натянутую уже почти до кончика носа.
Он моргнул, не поверив в то, что видит. Но даже вызванные холодом слезы едва ли могли вызвать подобную иллюзию — и, конечно, зрелище не развеялось. Изольда уже сбросила на землю куртку и теперь торопливо, насколько позволяли плохо слушающиеся от холода пальцы, расстегивала рубашку.
— Что ты делаешь?! — воскликнул Кай.
— А на что это похоже? — огрызнулась Изольда.
— На сумасшествие, — пробормотал Кай.
Рубашка упала следом за курткой. Изольда осталась обнаженной по пояс. Кай рефлекторно отвел взгляд.
— Можешь не смотреть, если тебе противно, — кажется, она пыталась придать своему голосу обычную иронию, но этому мешала дробь, которую выбивали ее зубы. — Только не делай это слишком демонстративно.
«Снова почти стихи», — подумал Кай. Он глядел в полном ступоре, как Изольда расстегивает брюки, пока телохранительница по очереди стаскивает с нее сапоги. Еще полминуты — и Изольда осталась совершенно нагой на трескучем морозе. Теплые отблески костра играли на безупречной коже ее спины, но не могли скрыть ни неестественной бледности этой кожи, ни покрывших ее мурашек.
«Может, это часть обряда?» — подумал Кай. Но ему никогда не доводилось слышать — даже на уровне баек — о каком-либо колдовстве, хоть Светлом, хоть Темном, которое необходимо творить нагишом. И уж тем более это не относилось к погодной магии, считавшейся довольно рутинной (насколько к магии вообще применимо это слово).
Изольда снова вскинула руки к небесам, повторяя магические формулы с новой силой. Становилось еще холоднее. Кай вновь отвел от нее взгляд (не отворачивая, как она и просила, головы) — не потому, что мог ее смутить (это со всей очевидностью было не так) и, разумеется, не потому, что подобное зрелище могло смутить его самого, а потому, что ему, не знающему, куда деваться от холода в шубе, шапке и сапогах, было почти физически мучительно смотреть на эту беззащитную нагую фигурку. Сколько еще она так выдержит?!
В чем он, однако, не сомневался, так это в том, что она все просчитала заранее и не нуждается ни в непрошеных советах, ни в непрошеной помощи. То же самое, очевидно, понимала и телохранительница — ее взгляд, обращенный на Госпожу, выражал неподдельное страдание и готовность тысячу раз принять муку любимой на себя, но она не двигалась с места.
«Впрочем, — тут же подумал Кай, — это она сейчас готова, а доведись ей и впрямь пройти через такое тысячу раз — держу пари на что угодно, она бы запросила пощады намного раньше».
Звук, идущий от реки, изменился. Теперь в нем ясно слышался шорох мелких, рыхлых, трущихся друг о друга льдин. Шуга, ледяная каша, начала быстро скапливаться у берега, хотя вода на середине реки все еще была свободна. Но и там мелькали уже белые комки, которые не были пеной бурунов. Непрочные льдины легко дробились, сталкиваясь с остатками быков, но их становилось все больше. У берега они уже налезали, громоздясь, друг на друга, и вода между ними уже виднелась лишь черными трещинами… а потом и эти трещины мутнели на глазах. Шум и треск нарастал, белые острова соединялись в материки, волны накатывались на них и оплывали ледяными горбами — а затем вдруг все стихло.
