— То есть ты действительно могла погибнуть — или, по крайней мере, серьезно пострадать? И у тебя не возникло мысли остановиться?
— Нет, — неожиданно резко ответила она. — Я должна была остановить эту реку, и я могла сделать это только так. Я понимаю разницу между трудным и невозможным. И там, где речь идет всего лишь о трудном, я никогда не позволю собственной слабости помешать моим планам. Знаешь, что я чувствовала, когда казалось, что я вот-вот потеряю сознание? Злость. Страшную злость, даже не на Светлых — на себя. Почти такую же, как тогда, в семнадцать лет… — она коснулась правой стороны своего лица. — И это чувство, между прочим, я тоже просчитала заранее. Последний ресурс, заставляющий сердце биться сильнее и гнать кровь в замерзающие конечности. И то же самое с моей армией. Эмоции другие, но эффект тот же. Я не только брала у них силу, но и спасала их. Возбуждение в буквальном смысле грело их кровь. Поэтому у нас нет тяжелых обморожений и, надеюсь, будет не слишком много больных к завтрашнему утру.
— На сей раз я понял намек, — усмехнулся Кай. — Демонстрируешь преимущество своего подхода. Вместо того, чтобы избавить мир от страстей, мешающих разуму, как хотелось бы мне, лучше поставить эти страсти на службу разуму.
— Ты можешь указать на изъян в моей логике?
— Почему, по-твоему, люди в конце концов отменили рабство? По крайней мере, классическое. Не потому ведь, что рабов в принципе нельзя заставить служить хозяевам. И не от избытка доброты — вот уж чем человечество никогда не отличалось, что бы там ни утверждал официоз Светлых. А потому, что это неэффективно. Раб, в конечном счете, или слаб, и тогда от него мало проку, или силен, и тогда он взбунтуется. Причем под силой я понимаю не только физическую, разумеется. Или вот — лев может убить лошадь, лев сильнее лошади. Почему тогда люди пашут и ездят на лошадях, а не на львах? Потому что укрощать льва и приучать его к упряжке себе дороже обойдется. Сил на то, чтобы заставить его служить благой цели, уйдет гораздо больше, чем любой выигрыш, который могла бы дать его собственная сила. Более того, сила-то его, вообще говоря, бесполезна. Во льве, вопреки всем придуманным про него романтическим мифам, нет ровным счетом ничего возвышенного и благородного. Напротив — это исключительно мерзкая тварь, никому не нужный паразит, способный лишь жрать и гадить. Весь день он валяется и ничего не делает, а живет за счет пищи, которую отбирает у собственной самки. А детенышей, оставшихся от предыдущего льва, убивает и съедает. Вся его сила — на один прыжок и один удар лапой. Да, это будет очень мощный и разрушительный удар. Но работать упорно и постоянно, как это требуется от лошади, делать что-то полезное и созидательное он в принципе не способен.
— Лев есть любовь, я так понимаю? — откликнулась Изольда. — Забавно — они даже начинаются на одну букву.
— Мне больше нравится, что «любовь» и «ложь» начинаются и заканчиваются на одни и те же буквы. Ибо всякая любовь есть ложь, осознаваемая или нет. Только ложь может поставить одного человека над всеми прочими, и потребность в любви — это потребность во лжи. Любви жаждет тот, кто боится правды. Неадекватно завышенная оценка нужна только тому, кто боится быть оцененным адекватно. Да-да, я понимаю, что это не твой случай, ты об этом не просила… А лев есть лев. Все, что я сказал, действительно верно по отношению к этому животному. Но параллели тут, разумеется, очевидны.
— Хорошо, хорошо. Заменим диких львов страсти на дисциплинированных лошадей разума. Но что делать, если львы вокруг так и кишат, а лошадей нет почти ни у кого, в лучшем случае худосочные жеребята, которых еще растить и растить?
— Отстреливать львов и растить жеребят, — твердо произнес Кай. — А не пытаться впрячь их в одну упряжку в надежде, что они будут вместе делать общее дело. Лев просто сожрет жеребенка и уволочет повозку в пустыню.
— Красиво в теории. Но, пока ты мечтаешь о царстве разума, я строю его на практике. Да, я строю не из золота, как хотелось бы тебе, а из сушеного навоза. Но я — строю из того, что есть, а ты, мечтая о золоте, которого нет, так и останешься на голом пустыре без крыши над головой.
— А может быть, я предпочитаю жить на пустыре, нежели во дворце из навоза.
— Ты поэт, — вздохнула Изольда. — Можешь позволить себе идеализм. Но кому-то надо и брать на себя ответственность.
— Можно подумать, кто-то тебя заставляет править миром.
— Мы это уже обсуждали. Теперь обратной дороги нет.
— Теперь, наверное, нет, — согласился Кай. — Но ты приняла это решение, когда она еще была.
— У каждого из нас свой дар. Каждый стремится реализовать его по максимуму. Я ведь не упрекаю тебя, что ты стараешься реализовать свой?
Кай вздохнул и ничего не ответил, понимая бессмысленность спора.
Следующее утро приветствовало их ясным небом. Дождь прекратился. Их противники поняли, что таким образом Армию Любви не остановить.
Но радоваться было рано.
Первая же деревня за пределами территории, выселенной, очевидно, еще до форсирования армией Обберна, была сожжена дотла. Такого они еще не видели. Ни одного целого дома или сарая — лишь торчащие на пепелище печи. Груды закопченного мусора — какие-то черепки, остатки утвари… Обгорелые кости. Не только животных.
И это было не все. Несколько изрубленных трупов сбросили в колодец.
— У меня такое чувство, что на сей раз они даже не особо пытались их эвакуировать, — пробормотал Кай, морща нос от вони.
— Возможно, — мрачно согласилась Изольда. — Похоже, война вступила в новую фазу. Они были уверены, что мы не преодолеем Обберн. Кажется, даже надеялись создать таким образом новую границу. Хотя, конечно, дожди и наводнение нельзя длить вечно, а через спокойную реку всегда можно переправиться. Через месяц-другой Обберн замерз бы естественным образом… Но это, по крайней мере, дало бы им отсрочку. А теперь они просто потеряли голову от страха.
— Это твои догадки или донесение твоего агента?
— Второе. Вполне совпадающее с первым.
— То есть твой человек все еще цел.
— Само по себе это ничего еще не доказывает. Сам понимаешь, какой эффект будет иметь смерть или исчезновение кого-то из Светлого Совета, если об этом станет известно.
— Пусть даже ему фильтруют информацию, но ведь он встречается с остальными? Неужели он не может уничтожить их каким-нибудь внезапным ударом?
— Внезапным — одного-двух. Ценой собственной жизни. И, скорее всего, совсем никого, если они настороже. Такая попытка не стоит того, чтобы отдать за нее самого ценного моего агента.
— Если они настороже, значит, ценность уже нулевая или, скорее, отрицательная. Тебе будут сливать через него дезинформацию, как делаешь ты сама.
— Не обязательно, — возразила Изольда. — Это может быть так по части секретных планов, но ситуацию в столице этот человек видит своими глазами. И ситуация эта, кстати, такая, что они там могут быть все настороже друг по отношению к другу даже без конкретных оснований. Там действительно начинается паника… Кстати, тебя не смущает, с какой легкостью ты предлагаешь мне пожертвовать чужой жизнью?
— С каких пор ты стала ценить жизнь своих рабов? — усмехнулся Кай. — Скольких своих фальшивых «шпионов» ты уже отправила на верную гибель?
— Это другое дело. В данном случае даже максимальный выигрыш не оправдывает затраты. Смерть двух магов из девятнадцати не выиграет для нас войну.
— Строго говоря, трех, — заметил Кай. — Но ты права, конечно. Я просто уточнил возможности твоего агента.
Вскоре они убедились, что сожженная деревня не была единичным эксцессом охваченных паникой местных властей. Теперь Империя отступала, оставляя за собой полностью выжженную землю. Все, что могло гореть, сжигалось. Не только дома и амбары. Выжигалась трава, еще способная послужить пищей коням. Пылали леса. Это было проще, чем уничтожать древесину с помощью магически размноженных вредителей, и главное — куда вредоноснее. Не было больше необходимости ликвидировать каждую деревню вручную — лесные пожары делали это сами, не оставляя к тому же мятежникам, желавшим дождаться Изольду, шансов сбежать или спрятаться. Бежать было некуда, повсюду полыхал огонь, и даже там, куда он не мог добраться, от дыма и гари нечем было дышать; в воздухе постоянно висел сизый туман, от которого першило в горле и слезились глаза, люди и лошади задыхались, наименее стойкие теряли сознание. Теперь уже Изольде приходилось вызывать дожди, чтобы тушить пожары, но даже сильные ливни не всегда справлялись с задачей — горели не только деревья и трава, но и торфяники. На всем лежала жирная копоть, и даже мутные ручьи несли ее же. При этом дожди понятным образом влияли на состояние дорог, которые теперь были только грунтовыми.
