— Совсем ничего.
Качнувшись, Обезьяна вновь оказался на валуне и одним прыжком исчез, а Толстый Чарли пошел дальше по каменистой тропе. Солнце спустилось, висело теперь почти вровень с тропой и горело темно-оранжевым. Утомленные лучи забирались в пещеры, показывая, что каждая из них обитаема. В этой — с серой шкурой и смотрит близоруко, наверное, Носорог. А в этой — цвета гнилого бревна на мелководье, с черными, как стекло, глазами Крокодил.
За спиной у него что-то загремело, задребезжали посыпавшиеся камешки, и Толстый Чарли обернулся. Касаясь костяшками пальцев тропы, за ним стоял Обезьяна.
— У меня, честное слово, нет фруктов, — сказал Толстый Чарли. — Иначе я тебе дал бы.
— Мне тебя жалко, — откликнулся Обезьяна. — Шел бы ты домой. Это очень, очень, очень, очень дурная мысль. Да?
— Нет, — сказал Толстый Чарли.
— Ага, — забормотал Обезьяна. — Ну и ладно, ладно, ладно, ладно, ладно.
Он на мгновение застыл, а потом вдруг внезапным рывком пронесся мимо Толстого Чарли и остановился возле пещеры в некотором отдалении.
— Сюда не ходи, — крикнул он, указывая на вход. — Плохое место.
— Чем? — спросил Толстый Чарли. — Кто там?
— Никого! — победно ответил Обезьяна. — А значит, не он тебе нужен, верно?
— Да, — согласился Толстый Чарли. — Верно.
Обезьяна подпрыгивал и верещал, но Толстый Чарли решительно прошел мимо него и стал карабкаться по камням, пока не добрался до входа в пустую пещеру. Отсюда казалось, что солнце окрасило скалы на краю света алым, почти как свежая кровь.
Толстый Чарли устал, очень устал. Бредя по тропе вдоль гор в начале света (это всего лишь горы на краю света, если подходишь с другой стороны), он чувствовал нереальность происходящего, да и самому себе казался бестелесным. Эти горы и их пещеры — из того же материала, из какого были сотворены самые старые сказки. А ведь они возникли задолго до появления людей — с чего вы взяли, что люди первыми начали рассказывать сказки? И когда он ступил с тропы в пещеру, Толстому Чарли почудилось, будто он попал в чью-то чужую реальность. Пещера была глубокой, а ее пол — в белых пятнах от птичьих погадок. Еще на полу были перья, и тут и там, как растрепанная метелка для пыли, темнел высохший трупик птицы.
А в глубине пещеры ничего, кроме черноты.
— Эй? — окликнул Толстый Чарли.
— Эй, эй, эй, эй, эй… — откликнулось изнутри эхо.
Он пошел вперед. Темнота была такой плотной, что ее, казалось, можно потрогать руками, будто глаза ему завязали тонкой черной тканью. Вытянув руки по сторонам, он двигался медленно, останавливаясь после каждого шага.
Что-то шевельнулось впереди.
— Привет!
Его глаза понемногу привыкли к темноте, и теперь он смог кое-что различить. «Нет, ничего особенного, просто перья и тряпье». Еще шаг, и ветер всколыхнул перья, захлопал тряпьем на полу пещеры.
Что-то затрепыхалось вокруг него, пронеслось сквозь него, разгоняя воздух хлопаньем голубиных крыльев.
Заклубившаяся пыль запорошила Толстому Чарли глаза и ноздри. Он прищурился на холодный ветер и попятился, когда впереди поднялся смерч пыли, тряпок и перьев. Потом ветер стих, а на месте кружившихся перьев оказалась человеческая фигура, которая подняла руку и поманила Толстого Чарли к себе.
Он отступил бы, но она вдруг сделала шаг и взяла его за рукав. Ее прикосновение было сухим и легким, и она потянула его к себе…
Толстый Чарли невольно двинулся вперед, еще глубже в чрево пещеры…
…и оказался на голой равнине цвета меди, под небом оттенка скисшего молока.
У разных существ разное зрение. Глаза человека (в отличие, скажем, от глаз кошки или осьминога) пригодны для того, чтобы видеть лишь одну реальность зараз. Глазами Толстый Чарли видел одно, а разумом — другое, а в пропасти между первым и вторым притаилось безумие. Он почувствовал, как в нем волной поднимается дикая паника, и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание, слушая, как отчаянно бьется о грудную клетку сердце. И заставил себя верить глазам, а не разуму.
И потому он знал, что перед ним птица. Птица с безумными глазами и встрепанным оперением. Птица больше любого орла, выше любого страуса. С кривым острым клювом-крюком, как у хищника. С перьями цвета сланца и нефтяным отливом, в котором темной радугой переливаются зелень и пурпур. В глубине души он это знал. А глазами видел женщину с волосами цвета воронова крыла, женщину, которая стоит там, где полагается быть метафоре — Птице всех птиц. Не молодая и не старая, и лицо у нее было словно высечено из обсидиана в те времена, когда сам мир был сон.
Она наблюдала за ним и не шевелилась. В небе цвета скисшего молока клубились тучи.
— Меня зовут Чарли, — начал Толстый Чарли. — Чарльз Нанси. Большинство знакомых… ну, почти все зовут меня Толстым Чарли. И ты можешь. Если хочешь.
Никакого ответа.
— Моим отцом был Ананси.
Ничего. Ни взмаха ресниц, ни вздоха.
— Я хочу, чтобы ты помогла мне заставить моего брата уйти.
При этих словах она склонила голову набок — сделала достаточно, чтобы показать, что слушает, достаточно, чтобы показать, что жива.
— Сам я не могу. Ему досталась вся магия и так далее. Я просто поговорил с паучком, и ни с того ни с сего объявился мой брат. А теперь я не могу от него избавиться.
Когда женщина наконец заговорила, голос у нее оказался хриплый и низкий, как крик вороны:
— И чего ты хочешь от меня?
— Как насчет помощи? — предложил он.
Она как будто задумалась.
Позже Толстый Чарли старался и не мог вспомнить, что же на ней было надето. Иногда ему казалось, что это была накидка из перьев, а иногда — какие-то лохмотья или, может, поношенный плащ — такой, в котором она была, когда он позднее встретил ее в парке и когда все стало оборачиваться скверно. Но в одном он не сомневался, во что-то она была одета. Будь она голой, он бы запомнил, правда?
— Помощи? — эхом откликнулась она.
— Избавиться от него.
Женщина кивнула.
— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе избавиться от крови линии Ананси.
— Я просто хочу, чтобы он убрался и оставил меня в покое. Я не хочу причинять ему боль или еще что.
— Отдай мне кровь и род Ананси, пусть он будет в моей власти.
Толстый Чарли стоял на бескрайней медной равнине, которая (и откуда он это знал?) находилась в пещере в горах на краю света, а те, в свою очередь, в пропахшей фиалковой водой гостиной миссис Дунвидди, и пытался понять, чего же она хочет.
— Я не могу ничего отдать. И обещать тоже не могу.
— Ты хочешь, чтобы он исчез. Мое время дорого стоит. — Сложив руки на груди, она уставилась на него безумным взглядом. — Я не боюсь Ананси.
