Я приподнялся.
— Кто он?
Матушка встала.
— Погоди. Он здесь.
Несколько шелестящих шагов — и она пропала в дверном проеме. Человек, появившийся затем в комнате, замешкался на пороге. То ли щель между шторами, слишком широкая, его смутила, то ли какая-то запозлая мысль сбила с толку.
С кровати было видно, что закутан он в плотный, скрывающий фигуру, шерстяной плащ.
— Кто вы? — спросил я.
— Здравствуйте, Бастель, — сказал он, выходя на свет.
Рука моя дернулась сама. Ах, где мой «Фатр-Рашди»?
Передо мной, по привычке заложив одну руку в карман (она мерзла все время), стоял Палач Полонии.
Огюст Юлий Грамп Ритольди.
У стола перед окном он взял маленький, еще ученический мой стульчик. Не любил пользоваться уже готовым. Приставив его к стене, недалеко от кровати, Ритольди сел, расстегнул верхнюю пуговицу, как-то виновато улыбнулся.
— В больнице Керна был я.
У него было кирпичного оттенка открытое, прорезанное морщинами лицо. Мужественное. Властное. Волевое. Крючок носа. Глубоко запавшие умные глаза. Хищно вытянутая вперед нижняя челюсть.
И вместе с тем — россыпь пигментных пятен на шее, седой клок волос.
Палач Полонии был еще крепок, но крепость эта не выдерживала осады лет. Даже полгода назад, когда мы мельком виделись на Южных Водах, он выглядел лучше.
Намного.
— Это все? — спросил я.
Ритольди посмотрел на меня. Хищная челюсть на мгновение уползла вбок, и я вдруг подумал, что вижу человека, который из последних сил старается не дать отчаянию одержать над ним верх.
— Нет, — сказал он. — Это не все.
Из складок плаща на свет появилась небольшая деревянная шкатулка. На резной крышке — меч, оплетенный виноградной лозой.
Фамильная безделушка. В таких хранят деловые письма, нитки с бусами и ассигнации.
— Вот.
Ритольди огладил углы шкатулки. Пальцы у него заметно подрагивали. Крепкие пальцы, самолично разряжавшие штуцера в астурийских драгун.
Решившись, он наконец поставил шкатулку мне на колени.
— Что это? — спросил я.
— Это…
Голос подвел Палача, и он отвернулся к окну. Темный профиль, не обласканный солнцем. Изваяние. Только кадык улиткой ползет под натянувшейся кожей.
Как только что он, я механически огладил углы. Почувствовал трещинки и сколы лака, неровность в одном месте. Затем нащупал крючок.
Я ожидал бумаги с покаянием, может быть, «клемансины» с кровью. Ожидал даже ленту или платок с крючковатыми значками.
Но внутри, на синей бархатной подкладке, лежал палец.
Тонкий, безжизненно-серый. Детский или женский. Нет, скорее все же детский. Он слабо пах формалином.
— Чей?
— Внука, — произнес Ритольди. — Моего внука.
Кадык застыл.
Прежде чем Палач Полонии, неловко подмяв спинку стульчика, отвернулся совсем, я заметил, как мокро блеснула его щека.
— Саша пропал десять дней назад, — глухо продолжил Ритольди, так и оставшись сидеть ко мне спиной, — мы не сразу… Никому даже в голову…
Он протяжно вздохнул.
Плечи его задвигались — я подумал, он вытирает лицо.
— Потом пришло письмо. С пальцем.
— Оно у вас есть?
— Нет, — качнул седым клоком Ритольди. — Я его сжег. Так было приказано.
— Что было в письме?
— Там было… Дословно: «Если вы хотите вернуть внука живым, поступайте в точности так, как будет предписано. Ни с кем не говорите, ни к кому не обращайтесь. Поверьте, это в ваших же интересах. Письмо сожгите».
— Десять дней назад?
— На следующий.
Значит, девять. Я был на подъезде к Леверну. Но уже напали на всех, включая государя-императора и отца. Убийцам понадобилась сильная подконтрольная фигура?
Кстати, еще Гебриз…
Стоп! До меня вдруг дошло. Если Ритольди здесь, если рассказывает о письме, если принес шкатулку…
— Господин Ритольди, когда? — спросил я.
— Я… — Палач Полонии обернулся. — Я почувствовал его смерть вчера.
Слезы текли по его щекам, но он их совсем не стеснялся.
Он был фельдмаршал, грозно взирающий с портретов в военной академии. Он был ужас астурийских детей. Он был «Бешеный Грамп».
Но я увидел старика в горе.
— Все в семье почувствовали…
— Кровь у Саши была чистая?
Он слабо улыбнулся.
— Да. Изумрудно-алая. Кровь иногда не проявляется в сыновьях или дочерях. Тогда внуки служат отрадой. Я надеялся… — он замолчал, посмотрел на шкатулку. Губы его, побелев, сжались в тонкую полосу. — Я готов понести любое наказание, вы знаете, мне не страшно, заключение так заключение, я же убийца. Но Бастель…
Палач Полонии вцепился мне в плечи.
Лицо его нависло над моим, выцветшие глаза были полны мрачной решимости.
— Я знаю, вы хороший нитевод. Я прошу вас найти хотя бы место его гибели. Чтобы он не лежал без Благодати… Понимаете, не лежал без…
Я сморщился от боли.
— Прекратите.
Но он лишь сильнее сжал пальцы.
— Я что угодно, — его дыхание мазнуло меня по щеке. — Хотите, отпишу вам деревню? Или две? Или поспособствую по службе?
Слушать его жалкий шепот было противно.
— Десять дней, — выдавил я сквозь зубы. — Гуафр, да никакой нитевод, какой бы он ни был квалификации не вытянет нить следа…
Палач Полонии вздрогнул.
Хватка его ослабла. Взгляд беспомощно побежал прочь.
— Извините, Бастель.
Он снова сложился на стульчике. Голова склонилась к коленям.
— Что было после письма? — спросил я.
— Ничего, — устало сказал Ритольди, не глядя на меня. — Какое-то время. Я соврал сыну, что отпустил Сашку в соседнее поместье. Такое уже случалось. У них там выпас, лошади, а он сам не свой… Двенадцать лет, самостоятельный… Потом, на третий день, вечером, принесли другую записку.
— Кто? — приподнялся я.
— Гражданский. В возрасте. Усатый, кажется. Я не смотрел особенно. Думается, просто случайный человек.
— Что было в записке?
— Три слова. Леверн. Дом Ожогина.
— Это где?
— Серчинская улица. Рядом с каменотесными мастерскими.
— Голем?
Ритольди кивнул.
— Там были инструкции. По голему, по больнице Керна.
— Тоже сожгли?
— Да.
На третий день, подумал я.
То есть, шесть дней назад. Лобацкий уже убит. Я лечу руку. Встреча с государем-императором произойдет утром на следующие сутки.
Выходит в то время Ритольди уже был мобилизован на морг. Палач Полонии в пристежке с «козырями».
Расчет? Импровизация? Ах, как важен был мертвый Лобацкий!
— А потом?
— Потом? — Ритольди спрятал в карман мерзнущую, когда-то отрубленную, а затем неудачно сросшуюся кисть. — Потом я ждал в больнице.
— У вас была какая-то связь?
— Нет. Как все идет, я чувствовал частично кровью, частично через голема. Вы же знаете, это как через кровника смотреть.
