Что там происходит? Прав был чуткий нос полугениального полуидиота — закипает Ханма.
Вот Кырым, выбравшись из шатра, оттеснил стражу и Агбая; заслонив собой каганари, воздел руки к низкому небу… Закричал. Громко, протяжно, и все равно неразборчиво. Но подхватила толпа, пошел волной недоверчивый ропот:
— Умер! Умер ясноокий каган Тай-Ы! Горе Наирату!
А хан-кам, как был в узком церемониальном халате, повалился на колени перед яснооким Ырхызом, прокричал что-то и вовсе упал, распластавшись на коврах. И толпа подхватила, понесла последние слова хан-кама:
— Да спасет нас новая Золотя Узда! Да спасет Наират новый каган, ясноокий Ырхыз, славный потомок Ылаша!
Подскочил к шатру Агбай-нойон, с криком разодрал ткань, отшатнулся и, переворачивая скамьи, зашагал к выходу с помоста. Не заметили в суете, попустили.
— Слава кагану Ырхызу! — понеслось голосами и грохотом железа.
Бухались лицом в помост шады, срываясь прямо с деревянных кресел. Стучала о щиты стража. Ревели в рога погонщики, останавливая големов.
— Асссс, — кривился рядом мужик, потирая ушибленную грудь.
— Горе, горе, горе, горе. — Хозяйка прожженного халата разом позабыла все ругательства, стояла и яростно терла сухие беленные щеки.
Плакал народ не то провожая былого кагана, не то на свой лад приветствуя нового.
И ясноокий Ырхыз ответил словом, которое услышали все.
— О чем ты столь неистово молишься, старик? Чего просишь у Всевидящего ока?
— Здоровья прошу и долгих лет ясноокому кагану.
— Он родич твой?
— Нет.
— Тогда, верно, он очень добр к тебе и народу?
— Нет в нем доброты ни к людям, ни к земле. Нет в нем милосердия. Нет в нем ничего, кроме силы.
— Я не понимаю тебя, старик.
— А чего понимать? Плох тот, кто сидит на троне, но хуже его тот, кто на трон восходит, а потому да будет Всевидящий милостив…
Притча о мудром старце и путнике. Из поучительных бесед хан-харуса Вайхе в приюте при ханмийской бурсе.
День, когда умер каган Тай-Ы,
Когда подняли смуту десять колен нойонов,
Когда матерый волк в медном ошейнике,
Не имея возможности поймать и схватить лисицу,
Стал дворовым псом.
Когда сокол с перебитым правым крылом
Не в силах взять лебедя.
День, когда сыновья Наирата резвятся вовсю,
А единственный сын Ылаша,
Потеряв пущенную им стрелу,
Бьет кулаком о землю…[1]
Песнь на смерть кагана.
Ханма-город, Ханма-зверь клыки убрал, когти втянул, пал на спину, подставив незащищенное брюхо: смотри, о каган, покорна тебе.
И он смотрел. Исподлобья, еще сам не понимая, что происходит, но уже чувствуя — изменилось. Рука на плети, сапог на хребте, то ли пнет, то ли стеганет, то ли погладит, лаской зверя приручая, но как угадать? И мечется страх в глазах нойонов, и застывают лица шадов, и только корабли — святое неведение — продолжают ползти по каменному морю.
Но голос Кырым-шада заглушает пушки, повторяет сказанное мгновеньем раньше:
— Умер каган Тай-Ы!
Умер.
Никто не знал, когда точно это случилось, никто не мог бы сказать, что стало причиной. Просто из-под шелковых покровов вынырнул круглый человечек, замахал руками, поманил Кырыма, а тот словно и ждал подобного. И вроде бы ничего необычного: ну предстанет хан-кам пред очи Тай-Ы в очередной раз… Но сейчас все было по-другому, настолько, что чувствовали это не то, что внимательные и памятливые шады, а даже бескрылая склана.
Агбай и Ырхыз чуть не столкнулись у полога. Гора и ветер. Еще полшага, и закрутится…
Кырым выбрался с другой стороны, дернул шеей — затекла. Обошел паланкин, оттеснив Агбай-нойона и стражу, повернулся спиной к каганари, заслонивши собой поле с кораблями, стал перед тегином.
Случилось.
— Великий Тай-Ы умер! Горе Наирату! Да спасет нас новая Золотая Узда! Да спасет Наират новый каган, ясноокий Ырхыз, славный потомок Ылаша!
Опустился на колени перед Ырхызом. А после и вовсе ниц распростерся, касаясь пальцами пропыленных сапог.
— Слава кагану!
Не подхватили. Растерялись, соображая, как поступать.
— Суки! — заорал Агбай, потянул тяжелый шелк, легко раздирая его огромными пальцами.
За сухим треском и узорчатой тканью был мертвый каган. Недвижимый среди подушек, с сомкнутыми навсегда веками.
— Умер, умер, умер… — и шепот рос, ширился, рождая большое движение. Вот подхватили носилки с мертвецом. Вот вскочила каганари — с высокой прически оборвался колокольчик, упал беззвучно. Вот Агбай развернулся всей тушей, откинул какого-то шада, пнул скамью и, рыча проклятья, двинулся к лестнице. Вот тегин сделал несколько мятущихся шагов, будто поначалу и не зная толком, куда двигаться. Наконец замер, обведя притихшую толпу тяжелым взглядом — хозяйским, новым — наступил на колокольчик. Специально? Или просто получилось так? А что теперь? Дальше что?
— Слава кагану Ырхызу! — громче крикнул Кырым, и Морхай ударил кулаком по железной груди. Упал на колени, но взгляд его стал еще более цепким: не тегина отныне хранит, но самое сердце Наирата.
— Слава! — робко подхватили прочие. — Слава!
Неловко и вымученно поклонилась каганари, и золотая краска на лице ее предательски побежала трещинами. Плач Юыма на миг взрезал прочие звуки, но был придушен механическим движением кормилицы, вновь сунувшей дитяте грудь.
А внизу уже вовсю метались распорядители, дули в свистки, останавливая представление. Друг за другом замирали корабли. Еще не понимая до конца причин, ломали стройные движения артисты.
И все громче гудела толпа.
Рога. Голоса. Вопли, что сливаются в один голос-вой. Ханма-зверь скорбит? Или нового хозяина приветствует? А Кырым, поднявшись с колен, торопится с советом. Элье не слышно, что он шепчет Ырхызу, зато видны растерянность и страх, который люди не пытаются прятать.
Они не хотят Ырхыза. Но они подчиняются. И давится словами Кырым, простирает руки над толпою: молчите, смертные, сердце Наирата будет говорить с вами. Слушайте же!
— Сжечь! — грохочет Ырхыз, указав на корабли. И уточняет: — Сейчас! Всех!
Он все-таки безумен, его остановят, должны остановить, ведь не могут же они взять и…
Могут. Еще больше ударов и пинков, в ход идут не только плети и кулаки. Теперь одинаково достается и зрителем, и участникам. Только погонщиков-камов не трогают, и те сбиваются в кучки вокруг своих гигантских подопечных.
Кольцо оцепления сомкнулось вокруг поляны, захватив и скалы, и брошенные на землю полотнища, и людей, что уже понимают — не будет обещанной Агбай-нойоном платы. Будет совсем иная.
