Всего он вспомнить не мог. Он боролся. Он обрушил на отца всю свою ненависть. Он обозвал его лжецом, убийцей и еще похлеще. Он в полной мере раскрыл свое видение — и был побежден. Мирейн оказался сильнее.
— Я не допущу этого, — клятвенно заверил Солнцерожденный. — Не допущу. Я принесу народам мир и процветание и одержу победу над древним мраком. — А как же Асаниан?
— Асаниан мудра, она признает мою правоту. Она не слепа от рождения, а ослеплена. Но я подарю ей ясность моего видения.
Это обещание было истинным. Сареван жаждал его. В своем стремлении поверить он уступил доводам отца и наконец погрузился в исцеляющий сон.
И снова пришло видение. На этот раз Сареван не испытывал ужаса, но все же сон был зловещим и слишком похожим на воспоминание. Нечто столь же ясное, как пророчество, привело его в заросли кустарника на границе Карманлиоса, где он нашел раненого ребенка, который по воле судьбы, по рождению и по необходимости должен был стать его величайшим врагом. И тем не менее прежде всего это был ребенок, к тому же опасно раненный. Хирел так никогда и не узнает, как близко он подошел к смерти и какой трудной оказалась борьба за жизнь его тела и разума. В нем не было магии, однако он обладал упорно сопротивлявшейся волей или силой, имени которой Сареван не знал.
Эта неведомая сила каким-то образом вмешалась в исцеление Саревана и помогла ему. Кажется, Хирел умел распоряжаться ею. В ней сплетались жестокость, безрассудство, дерзость и в то же время мягкость. Эта сила не знала и не заботилась о том, куда направлены ее удары, но обладала умением мгновенно залечивать ею же нанесенные раны, хотя бы ради собственного спокойствия. Она оформилась перед глазами Саревана в лицо молодого человека, возможно, лицо Хирела, избавившееся от юношеской нежности. В этом лице крылось больше силы, чем Сареван мог ожидать, в нем были королевское величие и гордость. Саревану оно не нравилось, он не мог доверять ему. Но вот любить — да, полюбить его было нетрудно. Точно так же Сареван не знал, нравится ли ему его отец и можно ли ему доверять. Мирейн стоял выше подобной простоты.
Золотые глаза открылись, подбородок приподнялся. О, конечно, это был Хирел. Никто другой не обладал таким пылким нравом.
— Я ключ, — сказало видение. Голос был низкий и все же бесспорно принадлежал Хирелу. — Я ключ к тайне или к миру Запомни это.
— Вероятно, ты никогда не избавишься от своей самонадеянности, — заметил Сареван.
В ответ на его легкомысленные слова видение нахмурилось — Я не заложник. Я — загадка. Запомни. Запомни. Запомни.
* * *
— Запомни!
Пробуждение Саревана было внезапным. Его разум помутился. Он отчаянно цеплялся за ясность. За память. Лицо Хирела пропало. Сны и пророчества с их ложью и безумием растворились в свете ясного дня. Принц видел свою собственную кровать и свою комнату с высоким потолком, ощущал свое полуизлечившееся тело. Его сила…
Ничто. Молчание. Пустота, граничащая со страданием. Как бы ни был ужасен его сон, но все-таки в нем он полностью владел своей силой.
Сареван с трудом поднялся и, шатаясь, подошел к восточному окну, в котором пылала утренняя заря. Перед ним простирался город его отца, его собственный город. Над его крышами, на другом берегу Сувиена, неясно вырисовывалась скала, подарившая этому городу имя: Эндрос Аварьян, Трон Солнца. На ее вершине возвышалась башня, которую Солнцерожденный возвел при помощи песни и силы и которая принадлежала ему, его императрице и его побратиму. При свете миллионов звезд они стояли лицом к лицу и взывали к Аварьяну, накрыв город сверкающим куполом магии. Всю ночь скала была окутана облаком света, а когда встало солнце, его лучи осветили настоящее чудо. Высокий холм казался еще выше, а его вершина блестела как черное стекло, ограненное и превращенное в башню с четырьмя выступами, похожими на рога. Пятый рог вздымался из центра, и на его вершине, словно солнце, сиял кристалл. Ровность отвесных стен не нарушалась ни окнами, ни воротами. Эта башня казалась не чем иным, как миражом, видением, изваянным в камне скалы.
Но это было не простое видение, не крепость и не памятник во имя имперской гордости. Это был единственный в своем роде храм, возведенный, чтобы свидетельствовать о могуществе бога. Согласно легенде, пока стоит храм, город Солнцерожденного не падет, а его род не прервется. Его потомкам, еще не родившимся на свет, здесь обещаны защита и покой.
Сареван стоял возле окна, прислонившись к раме, и глядел на черную башню. Даже в столь ранний час, когда первые лучи Аварьяна едва окрасили небо, кристалл сиял так сильно, что мог ослепить человека. Сареван не мигая уставился на него. Единственное, что у него оставалось, так это умение смотреть, не сощуривая глаз, на режущий свет солнца. Прежде он мог пить этот свет как вино, чтобы его тело служило ему в течение многих лет.
Теперь это был просто свет, яркий, но не раздражающий глаза. Земля стала всего лишь землей, прекрасной, но бессловесной, воздух — всего лишь воздухом, простым и скучным, напитанным ароматами лета. Живые существа, в том числе и люди, стали всего лишь телами, внешней оболочкой, и не более: руки, голоса и глаза, в которых не отражалось ничего, кроме его собственного лица.
Юлан прижался к нему и замурлыкал. Сареван взглянул на него: серый мех, гибкое кошачье тело, узкие зеленые глаза. Понимая печаль своего хозяина, бессловесная тварь старалась утешить его как могла. Он Посмотрел на свои пальцы, зарывшиеся в густой мех. Они были очень тонкими. — Завтра, — сказал он, — я прикажу принести мой меч. Его голос, как и глаза, изменился мало. Он звучал почти так же, как до болезни.
Сареван выпрямился. Ему пока еще не хватало сил, но он уже мог стоять и ходить, а все остальное возвращалось к нему достаточно быстро, чтобы изумить простого человека. Он сделал несколько шагов. — Мой господин звал меня?
Сареван, захваченный врасплох между окном и дверью, чуть не упал. Он напряг ноги, его лицо застыло. Это нервное юное создание в белой форме не было ему знакомо. Новенький, судя по его виду, только что прибыл из семейки какого-нибудь вождя дикарей, живущих в пустыне.
Сареван никогда не мог понять, как ему это удавалось: наверное, это была вспышка разума, и только, но в результате он всегда узнавал имя незнакомца, его происхождение и бегло прочитывал мысли, которые невозможно было скрыть от его силы. Он делал это, сколько помнил себя, по велению инстинкта; так при первом знакомстве человек оценивает другого, лишь мельком взглянув на него. И сейчас Сареван снова поддался инстинкту, потому что еще не научился сдерживаться. Почувствовав на этот раз пустоту, а вслед за тем резкую боль, он почти обрадовался.
