Спасибо, маленькая Тора, за фокус. У меня есть пятнадцать секунд свободного полета в мире, лишенном времени.
Теперь вперед, быстро, сильно, чтобы по-настоящему, чтобы убить… отплатить… за все… атакую, снова атакую и опять, заставляя противника отступать. Шаг за шагом, удар за ударом. Ну же, соберись… вот так. Отвечай мне. Давай, та же скорость, та же сила, то же стремление убивать.
Ата-кару — бой равных.
Три секунды. Рубеус переходит от защиты к атаке. Защищаюсь и… две секунды. Клинок-змея, сверкнув серебряной чешуей, падает вниз — врешь, ты не станешь бить оттуда. А вот если снизу вверх да наискось. Подплужный отножной справа, никакой хитрости, одна сила. Отбить просто, но…
Одна. Широкое лезвие приближается медленно. Я вижу роспись по булату. И слепые блики на белом полу. И широкий перстень с черным камнем. Время накатывает валом, но я успеваю разжать пальцы.
Этого достаточно. Сталь, в очередной раз столкнувшаяся со сталью не встречает сопротивления. Моя сабля летит куда-то в сторону, а дальше… опять больно. Хорошо, что это — последняя боль в моей жизни.
В правильном исполнении подобный удар способен пробить кольчугу. У меня нет кольчуги, только рубашка, кожа, ребра и треклятые сердца, которые, наконец, перестанет ныть.
Молодец Рубеус, хорошо натренировался, до полного автоматизма… эфес торчит чуть ниже левой ключицы, а сама рана похожа на полумесяц. Красивый такой, длинный… полумесяц на глазах раскрывается, выпуская потоки жемчужно-белой крови.
Странно.
А свет здесь чересчур яркий… снова слепну… падаю, и раздраженное лезвие глубже впивается в тело… ну и пусть. Мне уже все равно…
Вот только света здесь слишком много. Неудобно умирать, когда вокруг столько света.
— Зачем ты это сделала? — спрашивает кто-то.
Затем, что устала. Но отвечать тяжело, и я закрываю глаза, а когда открываю снова, вижу Тору.
— Так нельзя, — говорит она. — Это не по правилам.
Свет сгущается, плотный и тяжелый, давит, ни вдохнуть, ни выдохнуть, когда сфера схлопнется, я умру.
— Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять… — сфера, сжавшись в одну ослепительную точку, гаснет, и я остаюсь в полной темноте… — Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой… Говорю же, возвращайся…
Фома.
Он сразу должен был понять, что задумала Коннован. По взгляду, по загадочной улыбке, по тому, как рассматривала, взвешивала клинок, будто прицениваясь.
Смерть выбирала. Когда-то давно в далекой жизни, запутавшись среди полузабытых обид, он тоже пытался решить проблемы подобным образом. Должен был понять, увидеть, почувствовать, но мешало беспокойство за Ярви, и мысль, что зря он согласился.
Только вот как отказаться было? Его ведь даже не спросили, Дик просто появился и передал "просьбу" явиться в Хельмсдорф, лишь во дворе замка Фоме объяснили, что от него потребуется. Секундант… Голос и тот удивленно присвистнул, отчего виски заломило знакомой болью. Из-за боли Фома и пропустил тот момент, когда еще можно было отказаться от чести столь высокой, чересчур высокой для обыкновенного человека.
Потом был зал и свет столь ослепительный, что вся вокруг — и потолок, и стены, и рисунок на полу — растворялись в нем; насмешливая Мика и тяжелый клинок, который норовил выскользнуть из пальцев. Кружевной платок измученным облаком опускающийся на пол, и тут же болезненный скрежет столкнувшихся сабель, полузвон-полуплач. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать, и глаза закрыть, но Фома продолжал смотреть. Танец теней в потоке света, полет-паденье, остановившийся мир и тот единственный удар, который получилось увидеть. Даже не сам удар, а улыбку Коннован и то, как дрогнув, разжались пальцы, отпуская рукоять сабли. Замерший вместе с остальным миром клинок Рубеуса, выскользнув из безвременья, не встретил преграды.
Хруст. Вздох. Растерянные глаза и кровь изо рта, жемчужные пузыри на губах и руки, тянущиеся к рукояти. Паденье, лицом вниз на красно-желтую плитку и нелепо торчащее острие сабли. Бабочка на игле.
— Надо же, у нее получилось-таки уйти красиво, — Мика улыбается, она не удивлена, значит, ожидала чего-то подобного?
Ступать внутрь мозаичного круга немного страшно: не будет ли его поступок воспринят как оскорбление традиций да-ори, но и оставаться извне нельзя, это было бы предательством. Красно-желтая плитка складывается в сложный орнамент, на котором перламутровой радугой переливается кровь.
— Я не хотел убивать тебя, — Рубеус опустился на колени, вид у него растерянный, удивительно беспомощный, но по ту сторону света вряд ли видна эта растерянность. — Ты же видел, что я не хотел убивать ее.
— Нужно вынуть, — Фома и сам бы выдернул застрявшую в теле Коннован саблю, если бы сил хватило. И глаза закрыть, мертвым положено закрывать глаза. Повернуть голову, чтобы не лицом в пол, знакомые шрамы на щеке, разбитый нос и губы, на которых лопаются пузырьки крови. Дышит? Да невозможно с такой раной… но Коннован не человек! И пульс есть, слабый, затухающий, но все-таки есть.
Рубеус все понял с полуслова, подхватил на руки и…
— Вот идиот, — фыркнула Мика вслед, но как-то скорее с сожалением, чем злостью. — Все равно не выживет, так зачем медикаменты тратить?
— Знаете, иногда чужие похороны бывают чересчур поспешными, — Фома сам удивился собственной смелости и, подняв сабли с пола, протянул Мике. — Вы, наверное, знаете, что с ними делать.
— А сам?
— Я не люблю оружие, а оно меня.
— Надо же… — теперь Мика смотрела прямо в глаза. Улыбка-оскал, белые клыки и багряная краска на губах. Пугает, но Фоме не страшно. Коготь поднимает подбородок, скользит по горлу и, на мгновенье замерев у артерии, подымается к уху.
— И как же ты выжил? — мурлычет Мика, слизывая с пальцев красные капли.
— Люди помогли, — по шее что-то течет, вероятно, кровь, но все равно не страшно. — И… с ней тоже все будет хорошо. Коннован выживет, вот увидите.
— Увидим. Точнее посмотрим. У твоей крови странный вкус… неприятный. Считай, что тебе крупно повезло, мальчик, но будешь и дальше под ногами путаться, голову оторву.
— Я не хотел убивать, всего лишь выбить оружие. — Рубеус сидел возле прозрачной капсулы, внутрь которой тянулись гибкие трубки-жгуты. — Я не знаю, как вышло, что…
Белый дым мягким облаком обволакивает неподвижное тело, по экрану монитора ползут зеленые линии, верхняя ломаная, живая, а две нижние угрожающе гладкие. Что-то жужжит, стрекочет, пищит, тревожные звуки, неприятное место.
Рубеус положил обе руки на стекло, и Фома испугался, что сейчас оно треснет, тогда белый дым выльется наружу.
