себе насмешливый голос Гриффина: — Что, хотел, чтобы тебя похлопали по спине? Печенье за хорошо выполненную работу?
Теперь он надеялся на большее. Но он не мог знать, когда снова услышит о Гриффине. Гриффин предупредил Робина, что их связь будет нерегулярной, что может пройти несколько месяцев, прежде чем он снова выйдет на связь. Робина вызовут, когда он будет нужен, и не раньше. Он не нашел записки на подоконнике ни на следующий вечер, ни на следующий.
Прошли дни, затем недели.
Ты все еще студент Бабеля, сказал ему Гриффин. Веди себя как студент.
Оказалось, что сделать это очень просто. По мере того как воспоминания о Гриффине и Гермесе отступали на задворки его сознания, в кошмары и темноту, его жизнь в Оксфорде и в Бабеле всплывала на передний план в ярких, ослепительных красках.
Его ошеломило, как быстро он полюбил это место и людей. Он даже не заметил, как это произошло. В первый семестр он кружился на месте, ошеломленный и измотанный; занятия и курсовые работы превратились в заученную картину бешеного чтения и поздних, сонных ночей, на фоне которых его группа была единственным источником радости и утешения. Девушки, благослови их Бог, быстро простили Робина и Рами за их первое впечатление. Робин обнаружил, что они с Викторией одинаково любят всевозможную литературу — от готических ужасов до романов, и они с большим удовольствием обменивались и обсуждали последнюю партию пенни дредфул, привезенную из Лондона. А Летти, убедившись, что мальчики действительно не слишком глупы, чтобы учиться в Оксфорде, стала гораздо терпимее. Оказалось, что в силу своего воспитания она обладала язвительным остроумием и тонким пониманием классовой структуры Великобритании, что делало ее бесконечно забавным комментарием, когда он не был направлен против них.
«Колин — из тех прикормленных пиявок среднего класса, которые любят притворяться, что у них есть связи, потому что его семья знает репетитора по математике в Кембридже», — говорила она после визита в Мэгпи Лейн. Если он хочет быть солиситором, он мог бы просто пройти стажировку в судебных инстанциях, но он здесь, потому что хочет престижа и связей, только он не настолько обаятелен, чтобы приобрести их. У него характер мокрого полотенца: влажное, и оно цепляется».
В этот момент она изображала широкоглазое, чрезмерно доброжелательное приветствие Колина, а остальные смеялись.
Рами, Виктория и Летти — они стали красками жизни Робина, единственным регулярным контактом с миром за пределами его курсовой работы. Они нуждались друг в друге, потому что больше у них никого не было. Старшие студенты в Бабеле были агрессивно замкнуты; они были слишком заняты, слишком пугающе блестящи и впечатляющи. Через две недели после начала семестра Летти смело спросила у аспиранта по имени Габриэль, может ли она присоединиться к французской группе чтения, но была быстро отвергнута с особым презрением, на которое способны только французы. Робин пытался подружиться с японской студенткой третьего курса по имени Илзе Деджима,* которая говорила со слабым голландским акцентом. Они часто пересекались, входя и выходя из кабинета профессора Чакраварти, но в те несколько раз, когда он пытался с ней поздороваться, она делала такое лицо, словно он был грязью на ее сапогах.
Они также пытались подружиться с группой второго курса, состоящей из пяти белых парней, которые жили прямо напротив, на Мертон-стрит. Но все сразу же пошло наперекосяк, когда один из них, Филип Райт, сказал Робину на факультетском ужине, что когорта первого курса была в основном интернациональной только из-за политики факультета. Совет бакалавров постоянно спорит о том, какие языки считать приоритетными — европейские или другие... более экзотические». Чакраварти и Ловелл уже много лет поднимают шум по поводу диверсификации студенческого состава. Им не понравилось, что в моей группе все классики. Полагаю, с вами они перестарались».
Робин старался быть вежливым. «Я не совсем понимаю, почему это так плохо».
«Ну, само по себе это не плохо, но это означает, что места отбираются у не менее квалифицированных кандидатов, сдавших вступительные экзамены».
Я не сдавал никаких вступительных экзаменов, — сказал Робин.
‘Precisely.’ Philip sniffed, and did not say another word to Robin for the entire evening.
Так что именно Рами, Летти и Виктория стали такими постоянными собеседниками, что Робин начала видеть Оксфорд их глазами. Рами обожал фиолетовый шарф, висевший в витрине Ede & Ravenscroft; Летти глупо смеялась над пучеглазым юношей, сидевшим у кофейни Queen's Lane с книгой сонетов; Виктория была так взволнована тем, что в Vaults & Garden только что появилась новая партия булочек, но поскольку она застряла на уроке французского до полудня, Робин просто обязан был купить одну, завернуть ее в карман и приберечь для нее, когда закончится урок. Даже чтение курса стало более увлекательным, когда он начал рассматривать его как источник для вырезки наблюдений, жалобных или юмористических, которыми позже можно было поделиться с группой.
Не обходилось и без размолвок. Они бесконечно спорили, как это делают яркие молодые люди с развитым эго и слишком большим количеством мнений. Робин и Виктория долго спорили о превосходстве английской и французской литературы, при этом оба были странно, но яростно преданы своим странам. Виктори настаивала на том, что лучшие теоретики Англии не могут сравниться с Вольтером или Дидро, и Робин мог бы отдать ей должное, если бы только она не насмехалась над переводами, которые он брал из Бодлиана, на том основании, что «они ничто по сравнению с оригиналом, с таким же успехом можно вообще его не читать». Виктори и Летти, хотя обычно они были довольно близки, казалось, всегда ссорились по поводу денег и того, действительно ли Летти считалась бедной, как она утверждала, только потому, что ее отец обделил ее.* А больше всего ссорились Летти и Рами, в основном из-за утверждения Рами, что Летти никогда не ступала ногой в колонии и поэтому не должна рассуждать о предполагаемых преимуществах британского присутствия в Индии.
Я кое-что знаю об Индии», — настаивала Летти. Я читала всевозможные эссе, я читала перевод Гамильтона «Письма индусского раджи»...
«О, да?» — спросил бы Рами. Ту, где Индия — прекрасная индуистская страна, которую захватили тиранические мусульманские захватчики? Это та?
В этот момент Летти всегда защищалась, становилась угрюмой и раздражительной до следующего дня. Но это была не совсем ее вина. Рами, казалось, был особенно настроен спровоцировать ее, развенчать каждое ее утверждение. Гордая, правильная Летти с ее жесткой верхней губой олицетворяла собой все, что Рами презирал в англичанах, и Робин подозревал, что Рами
