С таким напутствием Андрей покинул дворец. В задумчивости прямо у крыльца он поднялся в седло и медленно выехал в город.
Он знал много способов, чтобы определить, наведена ли порча на человека: от взгляда через огонь и голубиное яйцо и до отливки на пчелиный воск — уроки волхва Лютобора крепко сидели в памяти. Но древний чародей ни разу не упоминал ни о сглазе, который наводится сразу на целую страну, ни о поиске чар на людях, о которых неведомо ничего, кроме их имени и высокого поста. Есть порча на короле Дании или нет? Кстати, про этого он не знал даже имени. Как-то не понадобилось интересоваться.
— Хорошо колдуну болотному, к нему прямо в нору с жалобой приходили, — пробормотал себе под нос Зверев. — Посмотришь — и сразу ясно. А вот с какой стороны к этой беде подступиться? И как снять, если найдется? Швеция не девка дворовая, ее воском через взгляд не отольешь.
Единственным возможным советчиком мог быть только сам Лютобор. Но, увы, устав после долгого пути, князь вечером провалился в глубокий сон, едва коснувшись головой подушки, и уловить момент полудремы, взять сновидение под контроль не смог. Ему вроде бы даже и не привиделось ничего — заснул, как сознание потерял, очнулся только на рассвете. Утром же — супротив царской воли не поспоришь — взял Пахома, доскакал до яма у Литовских ворот, предъявил смотрителю подорожную, в которую своею рукой вписал свое имя, добавив «с холопом», и через полчаса вылетел на тракт, с наслаждением подгоняя казенных скакунов в галоп.
Сказочное изобретение — почтовые перегоны. Летишь верхом с такой скоростью, что встречный ветер разве что шапку не срывает и кафтан не рвет, гонишь во весь опор, пулей проскакивая версту за верстой. А где-то через час, когда конь, роняя пену из-под упряжи, вот-вот, кажется, уже захрипит — сворачиваешь в ворота яма, спрыгиваешь с седла, бросаешь поводья дворне, маленько разминаешься, пока переседлывают, после чего поднимаешься в седло свежего скакуна, и опять — бросаешься в стремительный галоп, проскакивая за час столько верст, сколько в обычном пути разве за день проехать успеваешь. Ввечеру они остановились уже в Йоткино,[21] отмахав за день почти три сотни верст, а к концу второго дня пути пронеслись мимо Великих Лук и через несколько верст за ней повернули у знакомого ручейка с тракта на узкий проселок.
У Андрея даже сердце защемило, когда он наконец-то увидел впереди на взгорке обнесенную тыном усадьбу с заснеженными крышами дома и сараев, и крест на остроконечном шпиле церквушки у озера.
У ворот он спешился, жестом остановил Пахома, рвущегося, как всегда, вперед, потом сам, сжав кулак, постучал в запертые ворота. Очень скоро послышались шаги, отворилась калитка.
— Андрей Васильевич! Андрей Васильевич приехал!
От громкого крика незнакомого подворника в усадьбе началась суета, послышался шум шагов. Загрохотал тяжелый брус: князю отпирали ворота полностью, не унижая требованием протискиваться в узкую створку. Андрей с трудом справлялся с желанием расспросить об отце и матери, понимая, что с минуты на минуту увидит их самих и сможет сам расспросить обо всех мелочах.
— Княже! Княже! Князь Андрей Васильевич? Сакульский?
Зверев обернулся к торопящемуся всаднику в зеленом зипуне, спешился, шагнул навстречу:
— Я князь Сакульский, зачем ищешь, служивый?
— Грамоты тебе от государя!
— Грамоты? — удивился Андрей. — Я же с ним разговаривал всего позавчера! Наказ получил, бумаги все потребные… Хотя, конечно, давай! Как же ты нас догнал-то? Не спал, что ли? Как нашел?
— Иоанн Васильевич сказывал, что не преминешь ты, княже, отца с матерью за Великими Луками навестить. И что нагоню, коли ночью, ровно днем, поспешать стану…
Гонец спешился — вестимо, изрядно отбив седалище за долгую гонку, полез в сумку через плечо, достал сразу два свитка, протянул Андрею.
— Пахом, — осматривая печати, распорядился князь. — Проследи, чтобы напоили служивого и спать уложили. Пусть отдохнет, заслужил. Спешить ему более некуда.
Он сломал печать на одной грамоте, развернул. На бумаге ровным каллиграфическим почерком указывалось, что царским именем князю Андрею Васильевичу Сакульскому предписывается проверить готовность крепостей порубежных к ратному делу, меры необходимые для оных приготовлений описать и пред очи царские представить. Еще не очень понимая причины подобной перемены в поручении, он сломал вторую печать, раскатал свиток. Здесь почерк был столь же опрятный, как и в грамоте с назначением, однако речь звучала живая, человеческая, словно писец на слух записывал царские слова, сидя рядом с троном. Похоже, увы, что боль в суставах вынудила Иоанна отказаться от привычки чертать письма своею рукой.
— Что там, Андрей? — спросил с хрипотцой боярин Василий Лисьин, который, не дождавшись сына во дворе, вышел к нему за ворота.
— Король Магнус, присягнувший османскому псу Баторию, в свои города вместо русских гарнизонов польские поставил. Когда же боярские дети и стрельцы наши оружие и склады им отдали, ляхи поганые на людей безоружных кинулись и всех перебили, никто из Ливонии назад так и не пришел, — сгоряча смял в кулаке грамоту Зверев. — Ты ведь знаешь шляхту. В бою труслива, однако над ранеными и безоружными глумиться обожает, хлебом не корми. Такого простить невозможно. Будет война.
Известие об очередной польской подлости сильно попортило настроение всем, а потому встреча с родителями не принесла Андрею ожидаемой радости. Обнял отца и мать, убедился в их здоровье, выслушал вполне ожидаемые жалобы на недород и бегство смердов от бескормицы. Единственное, что радовало старого боярина Лисьина, так это то, что после опричной перемены призывных правил наличие холопов стало головной болью Разрядного приказа, а не его лично. Запустение пашни уменьшало не его личную дружину, оно било только по царской рати. Правда, на боярском роде Лисьиных осталась обязанность содержать в исправности и готовности к осаде одну из башен великолукского кремля. Но с этим после череды неурожаев воевода помещиков особо не торопил.
Утром князь, оставив отцу часть царского золота, снова поднялся в седло. Дальше он скакал без Пахома: Дядька отправился в имение к ушкуйникам — предупредить корабельщиков, чтобы возвертались к княгине без хозяина. Зверев отлично понимал, что в ближайшие годы вырваться с отчизны уже не сможет.
Воеводой Полоцка сидел бывший опричник князь Петр Волынский из рода Гедеминовичей, далекий потомок героя Куликовской битвы Боброка Волынского. Грузный и вялый, с купеческой лопатообразной рыжей бородой, он принял Андрея в жарко натопленной горнице, все стены которой были завешаны коврами и цветастой кошмой, с богато накрытым всякими яствами столом — причем московского посланника за него не пригласил.
