Айдан твердо решил ничем не уронить свою гордость, но ему трудно было не разинуть рот, подобно деревенскому мужику, при виде великолепия внутренних покоев. У самого Короля Иерусалимского не было и вполовину столь прекрасных ковров или украшений столь утонченно-изысканных.
Ему казалось, что здесь он, наконец, обрел свой подлинный титул. До него чертовски медленно доходило, что все это означает. Молчаливые, безукоризненно вышколенные слуги, долгое роскошное купание, изысканные яства, предложенные ему для утоления голода, и все это затем, чтобы заставить его забыть о том, что было ему запретно, о том, что с того момента, как он переступил порог, он не видел Джоанну.
Это воистину был исламский мир. Он был мужчина, и здесь было его место. Она была женщиной и к тому же важной госпожой. Ее ждал гарем. И туда его не пустили — вежливо, но твердо. Он не был ее близким родственником, ее господином или — в глазах Бога и всего мира — ее мужем, и потому лишен был чести созерцать ее лицо. Не имело значения, что он видел его каждый день со времени прибытия в Иерусалим. Здесь были иные обычаи, и даже принц не мог противостоять им.
Хозяин караван-сарая не был слугой; он сам был принцем — принцем купцов, братом матери Маргарет. Он многословно, по-восточному, извинялся, соглашался, что это неизмеримо тяжко, но тем не менее не мог отменить запрет.
— О да, — сказал он за обедом, к которому раздраженный Айдан едва притронулся. — О да, принц, я воистину понимаю. Но я смиренно молю тебя осознать, где мы находимся и какие слухи могут пойти из-за твоей настойчивости. Ты молод, и она тоже, а ее муж далеко отсюда, а среди нашего народа честь — более тонкое понятие, нежели в землях франков. Неужели ты хочешь без особой на то причины причинить ей бесчестие?
— Какая ей польза от чести, если она умрет?
Хаджи Мустафа протестующе вскинул пухлые руки, унизанные кольцами.
— Аллах не допустит! — воскликнул он. — И мы, по воле Его, тоже. Будь спокоен, о принц. Она здесь в безопасности. Ее стерегут лучшие стражи; мои жены и наложницы с радостью примут ее и присмотрят за нею. Все мы ее родичи. И если понадобится, мы защитим ее ценою наших жизней.
И это вполне может произойти. Айдан не сказал этого вслух. Этот человек, казавшийся столь мягким, имел стальное сердце, подобно Маргарет; и как он вежливо напомнил, этот мир был чужим для Айдана. Здесь у него не было своего места, только то, что было предоставлено ему Домом, и было бы глупо испытывать пределы терпения этих людей.
Джоанна не печалилась. Она даже не думала о нем; она обменивалась сплетнями со старшей женой своего дяди.
Хаджи Мустафа был превосходной компанией, даже для сердито ворчащего принца. Когда это в достаточной степени дошло до Айдана, он прекратил ворчать и выдавил улыбку, стиснув зубы. Это была просто вежливость, запоздало проснувшийся придворный инстинкт. Он сослужит плохую службу Джоанне, если заставит ее дядю задуматься — а почему это ее охранник сходит с ума, будучи разлучен с нею?
Айдан распрощался так скоро, как это было возможно, со всей вежливостью, на какую был способен. Кажется, ее оказалось достаточно. Он сослался на усталость и непривычность новых мест для чувств, приученных к западной жизни. Айдан осознавал, что на него глазеют. Кое-кто из слуг выглядел разочарованным оттого, что гость выглядел заурядно, разве что отличался ростом. Они надеялись увидеть рыжие или, по крайней мере, светлые волосы и бритый подбородок.
Они удивились бы, увидев, что он расхаживает по своей комнате, словно леопард в клетке, взвешивая свои шансы проникнуть в гарем. При его возможностях это было не особо трудно. Но если за Джоанной пристально присматривают, как то должно быть, одно только проникновение туда не даст ничего.
Кто-то поскребся в дверь. Айдан хотел было крикнуть незваному посетителю, чтобы тот убирался, но тут же захлопнул рот. Потом подскочил к двери и откинул засов.
За дверь стояла Дара — лицо скрыто вуалью, страх и безъязыкое молчание, глаза как у кролика, над которым кружит ястреб. Ее недовольство было столь же отчетливым, как крик, но к нему примешивалось странное, извращенное одобрение. Она любила свою госпожу и в некотором роде гордилась сделанным госпожой выбором любовника. Демон-принц был предпочтительнее норманнского барона.
Дара указала на плащ Айдана, висящий у двери, и махнула рукой. В ее сознании был образ воды и зелени, места, укрытого от нежелательных глаз: грота в саду, явно устроенного для таких свиданий.
Джоанна сидела в гроте на траве при свете лампы. Это была не та Джоанна, которую он знал. Не франкская леди в черном платье, придающем ей столь больной вид; не всадница в мужской одежде, сидящая на лошади со свободной мальчишеской грацией. Это была принцесса Дома Ибрагима: волосы вымыты с хной, уложены в локоны и надушены розовой водой, глаза подведены краской, шелковые одеяния подчеркивают красоту тела.
Но это была Джоанна — ослепительная улыбка, руки, обнимающие его, быстрые порывистые поцелуи. И так же быстро она оттолкнула его, разглядывая его с головы до ног. Она рассмеялась легким чистым смехом, всегда изумлявшим Айдана, и чуть хрипловатым голосом сказала:
— Они сделали из тебя арабского принца!
Он даже не заметил, во что его одели, помнил только, что одеяния были пышными и многочисленными. От объятий Джоанны с его головы слетела расшитая самоцветами шапочка. Он не сделал ни малейшего движения поднять ее.
— А ты, — промолвил он, — ты стала одалиской.
Она умолкла, опомнившись.
— Ты не…
Айдан привлек ее к себе.
— Ты выглядишь великолепно. Ты благоухаешь, как небеса. Ты…
— Его руки утонули в складках ее шелков. — Ты словно аравийская королева.
— Я и есть аравийская королева.
Они сделали что-то с ее кожей. Благовонные притирания; пудра невероятной стоимости. Что-то в его душе желало ненавидеть все это; руки его наслаждались всем этим.
Джоанна показала ему, как снять одежды, его и ее. Она лежала, обнаженная, с разметавшимися волосами, в гнездышке из одежд, и была прекрасна, как сама эта земля.
— Ты гладкая, — в изумлении пробормотал Айдан. — Все тело.
Он не знал, что у женщин может проступить румянец в таких местах.
— Здесь такой обычай. Ради чистоты. Когда они начали, я… я и не подумала возражать. — Она выглядела сердитой. — Тебе это не нравится. Я могу сказать.
— Это другое. Я никогда не представлял… — Он знал, как могут покраснеть мужчины. Он покраснел. Ему предлагали это во время омовения. Он с возмущением отказался. Они, должно быть, сочли его волосатым варваром.
