— Это другое. Я никогда не представлял… — Он знал, как могут покраснеть мужчины. Он покраснел. Ему предлагали это во время омовения. Он с возмущением отказался. Они, должно быть, сочли его волосатым варваром.
Видимо, он произнес это вслух. Джоанна покачала головой:
— Только не ты. У тебя кожа чистая, как у младенца. Только… — Пальцы ее перебирали волосы, дразня его и доставляя наслаждение. — Не позволяй им обрить тебе голову, любовь моя. У тебя чудесные волосы.
Но ерошила она волоски в другом месте.
— Как странно. Сбривать все, кроме бороды. В то время как франки…
— Не бреют ничего, кроме бороды. — Она дернула его за бороду свободной рукой. — Не сбривай и ее. Кажется, она мне нравится. Она придает твоему лицу некую привлекательность.
— Возраст.
— И это тоже. Ты выглядишь на все двадцать три года.
— Я надеялся на двадцать пять.
— Быть может, для этого надо еще дюйм или четыре, — утешила Джоанна. Некоторые ее движения были необузданы и могли показаться даже распутными. Это было так же ново для него, как и краска на ее веках; и смущало гораздо сильнее.
— Ты научилась всему этому за день?
Джоанна была пресыщена и обессилена, но все же смогла усмехнуться:
— Тебе так хочется знать?
Его расположение духа запоздало коснулось ее. Она всмотрелась в его лицо, как обычно почти ничего не видя в полумраке. Ее пальцы нащупали сведенные брови Айдана. Он не перестал хмуриться от этого.
— Что-то не так? — спросила Джоанна. — Я что-то не так сделала?
— Нет, — ответил он. — Не ты.
Она поняла его слова настораживающе быстро. Он напомнил себе, что именно потому он и любит ее.
— Айдан, — промолвила Джоанна, наполовину смеясь, наполовину с нежностью. — Айдан, любовь моя, я должна была тебя предупредить. Но я думала, ты знаешь. Это было очевидно еще в караване.
— Не для меня. — Его тело опасно напряглось. Он с усилием расслабился. Нет, здесь не место ярости. Честь Джоанны — слишком высокая цена за это. Хотя она осмелилась — она осмелилась — говорить с ним таким тоном. Мягким. Всепрощающим. Как будто он ребенок.
Она попыталась успокоить его поцелуем. Но он сжал губы.
— Ты думаешь, это нравится мне? — требовательно спросила она.
— Все это досадно. Но ты же видишь, как легко это преодолеть. Легче, чем в караване. Здесь никто не побеспокоит нас и никто даже не заподозрит, что мы не спим в предоставленных нам постелях.
— Как ты можешь быть в этом уверенной?
— Могу. Моя дверь закрыта на засов, а возле нее сторожит Дара. И в этом гареме нет интриг. По крайней мере, таких.
— Значит, здесь, — сказал Айдан. — А когда мы прибудем в Алеппо? Там это будет легко? Или я уеду оттуда с яйцами, повешенными на шею?
Джоанна задержала дыхание. Она пыталась не рассмеяться.
— Поверь мне, милый принц, что бы из этого не вышло, такую цену тебе не придется платить.
— Ты не ответила на остальные вопросы.
Она долго молчала.
— Я… не знаю. Разве мы не можем отложить это до поры до времени? Мы пробудем здесь две недели или больше, в зависимости от того, как пойдут дела у каравана. А потом снова в дорогу. Быть может, к тому времени мы будем сыты друг другом по горло.
— Не я.
Она погладила его по щеке.
— Не я, — мягко призналась она. — Пожалуйста, любимый. Мне было так плохо, и вдруг я так счастлива. Это не может длиться долго, я знаю. Но пока это длится, я хочу наслаждаться этим. Ты позволишь мне? Я никогда ничего у тебя не попросила. И никогда не попрошу ничего другого.
Ей была дана мудрость. Удивительная, невероятная мудрость. Айдан положил руку ей на грудь. Биение ее сердца по сравнению со стуком его собственного напоминало трепет птичьего сердечка — так по-смертному быстро, по-смертному сильно.
— Я говорил тебе, что люблю тебя?
Он никогда не говорил этого. Она знала это и без слов. Но слова обладали силой; в них была заключена власть. С криком, в котором звучала почти боль, она прижалась к нему. горячие слезы обожгли его плечо. Это были не слезы горя. не совсем.
— Ради этого я буду весел, — пообещал Айдан, обнимая ее. — Ради тебя.
Она подняла залитое слезами лицо.
— Со мной?
— С тобой.
Она улыбнулась сквозь слезы — светлой и безмерно счастливой улыбкой.
Бедный принц, размышляла Джоанна. Он сходит с ума не только от страха за нее. Он ревнует; и он вырван из привычного ему окружения. Он привыкнет к этому. Для мужчины столь высокого положения и отваги этот мир был широко открыт и полон чудес.
Для женщины это было иначе. Странно, более тайно. Однако вместе с тем это не было клеткой, как мог бы подумать непосвященный. Замки были позолочены, и ключ от них находился в женских руках, если она знала, как мудро распорядиться им.
У мужчин был мир под солнцем, блистающие мечи, войны и подвиги. Большинство из них не знало, или предпочло забыть, что существовал и другой мир, внутренний мир, мир вуалей, решеток и занавешенных носилок. Там не блистали мечи; свет солнца был затенен или пойман в ловушку стен. Но королевство могло расцвести или пасть из-за слов, произнесенных в этих укромных местах.
Джоанна не была госпожой внутреннего королевства. Для этого надо было родиться и вырасти здесь, к тому же она имела огорчительную склонность к мятежным порывам. Но все же ее мать научила ее всему, чему могла, и она провела два года в гареме в Алеппо. Она знала, как идет эта игра, хотя и не знала все ее правила.
Франкская кровь и воспитание могли послужить оправданием некоторым ее промахам, а все остальное должно было довершить ее пребывание в Доме Ибрагима. По крайней мере, она понимала кое-что в торговле и знала правила вежества.
Джоанна всегда ходила к колодцу вместе с женами дядюшки Мустафы, в частности, с Умм Джафар, которая была старше своего мужа и ощутимо выше его по положению. Она сделала так же много, как и он, для процветания Дома Ибрагима в Дамаске.
Именно она представила Джоанну женщинам своего круга. Не все из них были купеческими женами. И не все были арабками или сирийками. Женщины сельджуков, в отличие от франкских леди, не были заносчивы в вопросе различия войны и торговли. В последнее время в их компанию вошла одна или две курдских хатун — новый султан происходил из этого народа, и как всякий другой, стремился поставить на высокие посты своих сородичей.
Это было разумно. Кому еще можно доверять, как не своей семье?
У всех возбуждала интерес франкская женщина, говорящая по-арабски, словно благородная жительница Алеппо. Однако обитательницы Дамаска были учтивы. Они прилагали все усилия, чтобы она не чувствовала себя здесь неловкой чужеземкой. Они не задавали ей неделикатного вопроса, почему она путешествует без мужа. Они желали, даже жаждали, услышать о ее сопровождающем, франкском рыцаре, о котором их мужья толковали с неменьшим интересом.
