Действия там очень мало. Джейн и Хелен заполняют страницы бесконечными рассуждениями о том, что хорошо и что плохо, христианской метафизикой для подростков и спорами, чему они должны быть верны — Земле или Филлори. Джейн, сильно обеспокоенная судьбой Мартина, немного завидует ему, как и Квентин. Некий железный закон препятствует прочим Четуинам остаться в Филлори навсегда, но Мартин, похоже, нашел лазейку — или лазейка его нашла. Живой или мертвый, он сумел продлить свою туристскую визу.
Хелен же, в которой есть начальственная жилка, сердита на Мартина — по ее мнению, он просто прячется где-то, чтобы не возвращаться домой. Как ребенок, не желающий бросить игру и лечь спать. Как Питер Пэн. Когда он наконец повзрослеет и поймет, что такое жизнь? Она называет его эгоистом, самовлюбленным типом, «самым маленьким из всех нас».
В конце концов сестер подбирает клипер, идущий по пескам, словно по морю. Его команду составляют большие, до приторности милые зайчики (критики «Дюны» всегда сравнивают их с эвоками,[23] но судном они управляют с полным знанием дела).
Зайчики дарят сестрам волшебные пуговицы, способные переносить с Земли в Филлори и обратно. По возвращении в Англию Хелен в приступе ханжества прячет эти пуговицы и не говорит Джейн, куда спрятала. Джейн, обругав ее в замечательно сильных выражениях, переворачивает весь дом, но пуговиц не находит. На этой разочаровывающей ноте кончается и книга, и вся серия «Филлори».
Квентин, хотя и знал, что это не последняя книга, не мог догадаться, куда повернул Пловер в «Волшебниках». Во-первых, у него кончились Четуины. В каждой из книг всегда действуют двое детей: кто-то из предыдущей истории и новый, следующий по старшинству. Но Джейн у них самая младшая — неужели она, нарушив традицию, одна придет в Филлори?
Во-вторых, интрига всегда включает поиски входа в Филлори, той волшебной двери, которая открывается для одних только Четуинов. Читатель, зная, что она непременно должна найтись, каждый раз удивляется, когда это происходит. Но с пуговицами можно сновать туда-сюда, как на шаттле — где же тут волшебство? Может, потому Хелен и спрятала их. С тем же успехом в Филлори могли провести метро.
Разговоры Квентина с родителями напоминали диалоги в экспериментальном театре. По утрам он лежал в постели до упора, чтобы не завтракать с ними, но они каждый раз его дожидались. Выиграть в этом соревновании Квентину не светило: если ему нечего было делать, то им и подавно. Иногда он думал, что они ведут какую-то свою игру, не посвящая его в ее правила.
Спустившись, он заставал их за столом, усыпанным крошками и кожурой фруктов. Садился, открывал «Честертон честнат» и начинал судорожно подыскивать тему для разговора.
— Ну что, в Южную Америку не раздумали ехать?
— В Южную Америку? — вздрагивал отец, забывший, похоже, о присутствии сына.
— А разве вы не собирались туда?
Родители переглядывались.
— Мы собираемся в Испанию. И Португалию.
— А, ну да, в Португалию. Мне почему-то взбрело, что в Перу.
— Маму, как художницу, приглашают в Лиссабонский университет по обмену. Потом поедем в лодке по Тигру.
— По Тежу, дорогой! — поправляла мама с заливистым смехом типа муж-у-меня-идиот. — По Тежу! Тигр в Ираке. — И откусывала от тоста с изюмом.
— Да уж, на Тигре туристам сейчас не климат. — Сказав это, папа долго смеялся и спрашивал: — А помнишь, как мы по Волге катались?
После этого они дуэтом углублялись в воспоминания о России. Многозначительные паузы намекали, видимо, на сексуальные эпизоды, о которых Квентин не желал знать. Прямо-таки позавидуешь Четуинам, у которых папа на фронте, а мама в психушке. Маяковский такие разговоры мигом бы прекратил — интересно, трудно ли насылать на людей немоту?
Где-то к одиннадцати утра Квентин, дойдя до точки, сбегал из дому в Честертон, упорно скрывавший свои интриги и тайны за благополучным зеленым фасадом. Водить машину он так и не научился и потому ездил на белом отцовском велике выпуска 70-х, весившем около тонны. Из уважения к славному колониальному прошлому город принял ряд драконовских законов, сохранявших его в состоянии противоестественной антикварное.
Квентин не знал здесь ни единой живой души. Он посетил особняк какого-то деятеля времен Революции, с низкими потолками и тяжелыми балками. Осмотрел белую унитарианскую церковь постройки 1766 года, а также газоны, где ополченцы когда-то вступили в бой с хорошо обученными и вооруженными красномундирниками — угадайте, кто победил. За церковью обнаружился приятный сюрприз: кладбище семнадцатого века, квадратик ультра-зеленой травы, усыпанный желтыми листьями вяза. Внутри, за погнутой чугунной оградой, было прохладно и тихо.
Плохие стихотворные эпитафии на украшенных крылатыми черепами надгробиях повествовали о целых семьях, умерших от горячки. Местами буквы стерлись и не поддавались прочтению. Квентин, присев на корточки в мокрой траве, пытался расшифровать надпись на очень старой плите; голубой сланец раскололся надвое и глубоко врос в зеленый дерн, вздымавшийся навстречу ему, как волна.
— Квентин.
Выпрямившись, он увидел девушку примерно своего возраста, только что вошедшую в кладбищенскую калитку.
— Да? — Откуда она знает его имя, хотелось бы знать.
— Тебе, наверно, не приходило в голову, что я могу разыскать тебя. Спорю, не приходило.
Она шла прямо к нему. Квентин с опозданием понял, что останавливаться она не намерена. Девушка схватила его спереди за куртку, оттеснила назад и загнала в кипарис. Ее лицо маячило в опасной близости от его, как гневная маска. С утра шел дождь, хвоя намокла.
Квентин подавил импульс к сопротивлению. Не драться же с ней, да еще и на кладбище.
— Эй-эй-эй! — сказал он. — Полегче.
— Ну вот я и здесь. — Девушка явно находилась на грани срыва. — Придется поговорить со мной. Придется договориться.
Теперь он видел, что предупредительные знаки покрывают ее сплошняком. Душевным равновесием тут и не пахнет. Бледная, тощая, глаза дикие, прямые длинные волосы давненько не мыты. Одета по-готски, руки обмотаны черной изолентой, кисти с тыльной стороны исцарапаны.
Он мог ее вообще не узнать.
— Я тоже там была, — говорила Джулия, глядя ему в глаза. — В этой так называемой школе. Ты поступил туда, правильно?
Тогда до него дошло. Она все-таки сдавала вступительный экзамен, он не ошибся. Сдавала, но не прошла. Ее отсеяли сразу после письменных тестов.
Однако здесь что-то не так. Все, кто не сдал экзамен, подвергаются мягкой обработке памяти и снабжаются убедительным алиби. Это не просто и не слишком этично, но гуманно и вполне извинительно. Только в ее случае чары, похоже, сработали не до конца.
