И тут произошёл взрыв.
Изображение сразу стало передаваться с другой, отдалённой камеры. Эван видел как разлетелась одна часть трибуны, но основной вал огня пошёл не на соседнюю часть трибуны, а в толпу. Там, где только что стояла женщина с детьми — бушевало пламя; дальше — лежали, извивались, ползали, заходились криками обожженные, раненные или уже умирающие люди.
Мрачным, тяжёлым стал голос Мэрианны Нэж:
— В результате этого теракта погибли пять членов правительства и десять получили ранения различной тяжести. Среди простых людей, зрителей, сразу погибло пятьдесят человек и ещё триста тринадцать получили ранения и ожоги. Из этих трёхсот тринадцати — сорок два скончались в больнице: восемьдесят семь остались инвалидами на всю оставшуюся жизнь.
— А эта женщина, и её дети…
— Да, я понимаю твой вопрос. На них невозможно не обратить внимание. Шансов уцелеть у них не было, и всё же я стала интересоваться, узнавать — а вдруг — чудо? Тогда мне казалось, что если бы уцелел кто-нибудь из этих детей, то я бы взяла бы его приёмным. Пусть калека — я бы заботилась о ребёнке, любила бы его… Подняла архивы, выяснила… Мать и девочка погибли сразу — волной огня их отнесло на многие метры, и потом их уже не могли разъединить — так и похоронили вместе. А вот мальчик не погиб сразу. Его тоже отбросило в сторону, выжгло глаза, он весь был обожжён, изуродован, но ещё жив… он был очень сильным, он не терял сознание; когда его положили на носилки, он кричал, звал маму… Только в больнице пришло к нему долгожданное забытьё… Но он был ещё жив, сердце его билось… Врачи пытались выходить его… Временами сознание возвращалось к нему… потом он заснул и не проснулся…
Одинокая слеза покатилась по щеке Мэрианны, но она быстро смахнула эту слезу, и проговорила:
— Я полюбила этого мальчика как родного сына. Его звали Стефаном.
— Как моего друга, который тоже погиб…
— И это всё что ты можешь сказать?
— Мне очень больно… жаль, что так получилось…
— Жаль! — гневно фыркнула Мэрианна.
— Ну, ладно, «жаль» — не то слово. Я понимаю, что это был теракт, это преступление. Это ужасно…
— Законникам удалось выйти на след преступников. Все они оказались бойцами Сопротивления. Среди них оказался и твой любимый Кэй Нурц.
— Он не мой любимый. Но у него есть действительно хорошие, свободолюбивые стихи.
В глазах Мэрианны сверкнула ярость. Она сжала кулаки и проговорила:
— Так каким же зверем надо быть, чтобы писать эти свободолюбивые стишки и обрекать детей на мучительную смерть? Кровожадный, уродливый маньяк симпатичнее мне, чем этот гад — Кэй Нурц. Скрывать за красивой идеологией такую подлость…
— Но ведь он же не мог знать, что там будут дети. Так получилось…
— Ты ещё скажи "это же политическая борьба"! И вот это борьба, и вот это…
Мэрианна Нэж нажимала на клавиши, и на экране сменялись одна другой ужасные картины — растерзанные взрывами, обожженные тела.
Мэрианна говорила:
— Это вот тоже дела группы Сопротивления, в которую входил Кэй Нурц. Террористические акты, цель которых — уничтожение не только членов правительства, но и просто богатых, влиятельных людей. Всегда такие теракты производились в людных местах, где сложнее организовать хорошую охрану, где всегда есть фактор неожиданности. Часто гибли намеченные этими бандитами люди, но ещё чащё — невинные, в том числе и женщины, и дети попавшие под взрыв случайно. И эти взрывы производились ещё до взрыва на площади перед Дворцом — стало быть, и Кэй Нурц знал о предстоящих человеческих жертвах. Но, конечно, счастливое будущее для них важнее, чем жизнь детей.
Воцарилось тягостное молчание.
Наконец Мэрианна спросила:
— Ну что — изменилось твоё отношение к Кэю Нурцу?
— Как к человеку изменилось. Как к поэту — нет.
— Разве могут быть у плохого человека хорошие стихи? В них всегда найдётся червоточина.
— Я до сих пор не замечал.
— Значит, не хотел замечать.
— Да, я часто вижу то, что мне хочется видеть, а потом разочаровываюсь.
Так сказал Эван, и глаза его сделались печальными — он вспоминал свою жизнь. Потом спросил:
— И что же — законники ответили на зло злом? Подвергли Кэя Нурца и его товарищей зверским пытками, вытянули из них всё, что было можно?
— Каким ещё пыткам? — недоуменно переспросила Мэрианна. — Это на таких диких мирах, с одного из которых ты родом, показания добываются пытками. Все это уже давно устарело, все это уде давно не в наших правилах работы. Ведь мы не дикари. Под пытками арестант тоже может дать неверные показания, оговорить себя или невинных людей — лишь бы только избавиться от боли. Уже давно нашими специалистами была разработана "сыворотка правды". Допрашиваемому вводят её в вену, и дальше он совершенно правдиво отвечает на все заданные ему вопросы. Сила воли, желание сохранить тайну здесь ни причём. Даже самая сильная воля полностью отключается при вводе "сыворотки правды". Можно сравнить это с наркозом. Скажем, кто-то упорно не хочет засыпать, но под наркозом всё равно отключается. Также и в этом случае — только арестант ещё двигает губами и излагает ту часть содержащейся в его мозгу информации, которая интересна нам.
— А потом арестанта отправляют на шахты…
— На шахты, или в тюрьму, или расстреливают — всё зависит от совершенного преступления.
И тут вполне логичная, но пугающая мысль пришла в голову Эвана. Ведь если был арестован его сосед Шокол Эз, то при введение в него "сыворотки правды", он просто не мог не сообщить о том, что Эван расклеивал листовки.
Мэрианна внимательно посмотрела на Эвана и спросила:
— О Шоколе Эзе подумал?
Эван машинально кивнул, а потом вскочил, встал перед Мэрианной, спрашивая:
— Откуда ты знаешь?
— Шоколу Эзу была введена сыворотка правды, и он рассказал, что ты расклеивал листовки.
Эван ошалело оглядывал свою комнатку. Ему казалось, что вот сейчас из тёмных углов выскочат законники, скрутят его. Но, конечно, этого не происходило — уже миллионы километров отделяли его от Нокта.
Мэрианна спросила:
— Тебе интересует, почему тебя взяли в этот полёт?
Эван молча кивнул.
— Всё очень просто. Твои показатели на Гонке были проанализированы, и сделан вывод, что ты выдающийся пилот. Быть может, даже лучший из всех.
— Но ведь…
— Твоё участие в Сопротивлении? Брось! Это ерунда. То что тебя одурачили, и ты расклеивал эти листовки, ещё ничего не значит. Жаль, что тебя изначально направили в сто двадцать седьмой район, и ты попал под плохое влияние.
