Коннован
Сухие ветки неприятно потрескивали под ногами. Странное место, непонятное и неприятное: редкие деревья с гладкой, словно отполированной корой и короткими, хрупкими ветвями, которые при малейшем прикосновении отрывались с отвратительным хрустом, до боли напоминающим звук ломающихся костей. К веткам я старалась не прикасаться, но деревья росли довольно плотно, поэтому мерзкий звук раздавался с завидной периодичностью. Скорей бы выбраться из этого мертвого леса, где ни нормальных деревьев, ни кустов, ни живности.
Под тонким слоем опавших веток все тот же красный камень, только чуть больше растрескавшийся, чем на равнине.
На равнине остался Серб… я никак не могла отделаться от мыслей о нем. Нет, я не боялась, скорее чувствовала себя виноватой, хотя разумом понимала, что никакой вины за мной нет. Я поступила совершенно правильно, но… но одной здесь жутковато. Темнота, полное равнодушие мертвого леса и желтая ухмыляющаяся луна, застывшая на небосводе. Полнолуние длиться пятый день кряду, и эта круглая неподвижная, словно приклеенная к небосводу, луна действует на нервы.
Она наблюдает за мной.
Она что-то задумала, а я не знаю что, и от этого страшно.
Очередная ветка, царапнув щеку, отломилась с душераздирающим хрустом. Ненавижу это место, хоть бы дождь пошел, честное слово. И поговорить не с кем… черт, до чего тошно, когда не с кем поговорить. Но ведь раньше, в Орлином гнезде, я неделями была предоставлена самой себе, и одиночество совершенно не тяготило, так отчего же теперь…
Потому что луна смотрит с небес, а вокруг бесконечное и мертвое пространство, из которого мне никогда не выбраться. Я поймала себя на том, что напеваю до боли надоевшую мелодию, ту самую, которую все время насвистывал Серб. Неужели, тоже с ума схожу?
Луна, перевернувшись на другой бок, равнодушно отвернулась. Идти стало легче.
Часть 2. Дороги, которые нас выбирают
Через 2 года «внешнего» времени.
Фома
Побудка уже проиграла, но Фома продолжал лежать, уткнувшись носом в подушку — жесткий комок из слипшегося серого тряпья и трухи, отчетливо пованивающей растворителем. Растворителем же воняли и тонкий матрац, и одеяло, и одежда… да сам воздух лагеря пропитался этой въедливой, напрочь заглушающей прочие запахи, вонью.
— Подъем! — Крик разводящего раздался прямо над ухом. Фома продолжал лежать, теша себя надеждой, что, быть может, сегодня от него отстанут… ну или сочтут больным и отправят в лазарет.
Вместо следующего окрика последовал удар, неожиданный и оттого вдвойне болезненный. Мысли о том, чтобы и дальше притворяться больным, моментально исчезли. Дварк откровенно ржал и, поигрывая дубинкой перед носом Фомы, поторапливал.
— Давай, давай, шевелись… Быстрее… еще быстрее, или хочешь, чтобы…
Фома торопился, стараясь не вслушиваться в угрозы, если их слушать, то тело онемеет от страха и тогда он точно не уложиться в срок.
Десять минут на то, чтобы встать, привести себя в порядок.
Каждый гражданин Империи должен помнить о том, что неопрятный внешний вид унижает не только его, как индивидуальность, но и Великую Империю.
Еще десять минут на завтрак. Сегодня за повара Лысач, значит, каша скорее всего подгорит, зато при определенном везении в тарелке может попасться кусок мяса: Лысач ворует не так нагло, как его сменщик, поэтому обитатели лагеря охотно прощают ему и подгорелую кашу, и пересоленный суп.
Не повезло. Каша подгорела сильнее обычного, а мясо досталось соседу слева, крупный такой кусок с дрожащей полупрозрачной пленкой сала сверху. Оно так пахло, что у Фомы моментально закружилась голова. А где-то глубоко внутри, там, где обитает Голос, зародилось глухая ненависть к счастливчику, который спешно заглатывал добычу, даже не пережевывая. А по-другому и нельзя: отберут.
Фома презирал себя за эту зависть, но ничего не мог поделать: есть хотелось постоянно, и спать, и передохнуть, но обитатели Рабочего лагеря существовали в четко выверенном ритме. Пять часов на сон. Два на учебу. Час на завтрак, ужин, подъем и подготовку ко сну. Шестнадцать часов на работу.
Труд облагораживает и помогает искупить вину перед Великой Империей. Если хорошо работать, то когда-нибудь можно стать полноправным гражданином. Вырваться.
Мысли отвлекали, сегодня они были особенно навязчивыми, и поэтому Фома все-таки не успел дожевать, когда раздался гулкий удар — то ли колокол, то ли гонг — и все начали подниматься, в тарелке еще оставались серые, пахнущие растворителем комки. Фома не один такой, опоздавший, некоторые, в основном те, кто еще не успел привыкнуть к ритму здешней жизни, торопливо стучат ложками, выгребая последние крупинки каши. Если бы не разводящий со своей дубинкой, Фома тоже бы…
— В другой раз шевелиться быстрее будешь, — бурчит Голос. Фома кивает, хотя не уверен, что Голос видит кивок, зато уверен, что Голос знает о куске хлеба, который Фоме удалось стащить со стола. Если повезет…
Не повезло. Снова удар, на этот раз по ребрам, и язвительный вопрос:
— Что, думаешь, самый умный здесь? Одежду к досмотру.
Как же Фома ненавидит эту команду. Он все это место ненавидит: забор-ленту, колючую проволоку, охрану и воспитателей, соседей по бараку и разводящих, которые еще недавно сами жили в бараках, но нашли способ вырваться, подняться чуть выше и теперь вовсю самоутверждались. Это Голос считает, что за этой неестественной агрессивностью разводящих стоит желание самоутвердиться. Фоме все равно, он просто ненавидит. Особенно эту команду.
Одежда к досмотру — раздеться, сложить одежду аккуратной стопкой по установленному образцу и ждать, пока разводящий соизволит осмотреть ее. А разводящий будет тянуть, нарочито медленно прощупывать швы, выворачивать наизнанку карманы и с кислой миной на лице ворошить белье. А все вокруг смотрят, некоторые равнодушно, некоторые с сочувствием, но таких мало, большей же частью смотрят с откровенной радостью, потому что здесь только и поводов для радости, что наказание, доставшееся твоему соседу.
— Одежду к досмотру, ты сукин сын! Или думаешь, что раз на особом положении, то можно игнорировать установленный порядок?
Фома начал раздеваться, главное, смотреть под ноги и только под ноги, тогда можно представить, что в бараке нет никого, кроме Фомы и разводящего. Сначала куртку, теперь штаны… майку… трусы… кожа пошла гусиной сыпью, хотя не так холодно, как на улице.
— В сторону, или забыл?
Не забыл. А взгляды все равно чувствуются. Спиной, где-то чуть пониже лопаток.
